Филькина круча - Анна Чудинова

развевающимся над ее чертовой, охерительно красивой головкой. А потом бац – и вот тебе, вместо выгодной партии жалкий почтальон в лоснящейся синей жилетке. Какая на хер тут любовь?

– И опять же – это не повод нападать…

– А ты прав, капитан. – Тюшняков зыркнул на Петрова. Взгляд его оживился. – Это и не было поводом. Думаешь, я не понимаю, что к отторгающей внешности можно привыкнуть? Легко! Я на своей шкуре испытал это. Но она так быстро отказалась от своих слов, от своих чувств, от своей любви… ко мне.

– Она писала не вам.

– Она даже не попыталась понять, приложить все те слова, что она читала, к моему рту. Представить, что это я их говорил. Это я проникал своим языком в ее чертов рот и трахал ее в каждом письме, я, понимаешь, капитан?

– Имела полное право не представлять.

– Да ей просто не хватило ее куриного мозга понять, какое счастье ее могло ждать со мной. Наши души соединялись и сплетались, они были созданы друг для друга. А она, сука, все взяла и испортила!

– Наверное, можно было просто вернуться домой. Она же не лишила вас семьи?

– Ты думаешь, я нужен вот им? – Тюшняков кивнул в сторону двери палаты.

– Думаю, вашим жене и сыну не все равно.

– Херня. Им всем на меня плевать. И всегда было. Вся жизнь Марины – это Антоша. Больной и несчастный. Сама того не подозревая, она заперла его в клетку своей заботы. Для меня там не осталось места, да мне и не надо оно было.

– А его? – Петров отчего-то сжал ручку так сильно, что кончики его розовых пальцев побелели. – Сына вы любите?

Тюшняков ничего не ответил, но через время добавил:

– А ее… я ведь так любил ее, капитан! Как никого и никогда раньше. Она внушила мне, что я чего-то стою. А потом взяла и забрала это ощущение. – Тюшняков вскочил с подушки и приблизился к самому лицу капитана. Казалось, еще мгновение, и Тюшняков схватит его за грудки. Сухие губы растянулись, оголив желтые зубы подозреваемого, глаза его смотрели, словно в самое нутро Петрова. – Взяла и забрала, капитан! Одним своим видом. До сих пор перед глазами это ее перекошенное лицо, которое выплескивает… нет, не океан страха, капитан, а бездну мерзкого отвращения. В ту же секунду мне захотелось сдавить ее тонкую шею так, чтобы она хрустела под моими пальцами! И этим сладким хрустом провозглашала на всю рощу, что она сожалеет о моей боли и принимает достойное наказание. Да, капитан, так и запишите, и это самое главное: я хотел наказать ее за то, что она лишила меня самого дорогого в моей жизни. Моей любви!

Петров смотрел Тюшнякову в глаза, но ничего к нему не чувствовал. А потом сам собой вырвался вопрос:

– Вы сожалеете о чем-нибудь?

– Только об одном, – шепотом прохрипел Тюшняков, отсаживаясь обратно к спинке кровати. – О том, что пацан в тот день пошел именно через Филькину кручу.

Лицо Тюшнякова исказилось горем. Он безвольно повесил голову и затрясся.

* * *

От хирургического отделения к соседнему радиологическому корпусу тянулась серая асфальтовая дорожка. Вдоль нее по обеим сторонам росли высокие стройные сосны. Рядом с лавочками ютились урны, выкрашенные свежей красной краской, глянцевато поблескивающей на солнце. Где-то вдали орала сирена скорой помощи.

– Курите? – услышала Марина знакомый голос за спиной. Она обернулась: на нее снизу вверх смотрела низкорослая казахская уборщица, мать мальчишки, который оказался свидетелем преступления. Марина перестала рыться в сумке.

– Не могу найти сигареты.

– Держите! – Уборщица протянула Марине открытую пачку.

Марина постояла в нерешительности, а затем, кивнув, медленно вытащила одну сигарету. Марина глянула мельком на стоящего рядом сына. Антон, раскачиваясь, смотрел в одну точку. Из его наушников доносился тихий стрекот музыки. Марина чуть отвернулась от него и чиркнула зажигалкой.

– А вы? – Марина выпустила густую струю дыма.

– Я не курю.

Марина зыркнула на уборщицу и сделала новую затяжку.

– Я еще кормлю ребенка. Пачка так и валяется в рюкзаке. На всякий случай.

Уголки губ Марины тронула еле заметная улыбка.

– Мадина. – Уборщица вытянула перед собой худую лапку с тонким запястьем.

– А мое имя вам, наверное, уже сказали следователи. – Марина пожала плечами.

Мадина кивнула и тут же добавила:

– Удивительно, насколько вы близки с сыном, Марина. Я иногда вижу вас… как вы гуляете в парке… Все время вместе… Даже чувствую себя виноватой, что не могу так много проводить времени с Исааком.

– Мой сын болен.

– А что с ним?

Марина ничего не ответила и снова затянулась.

– Простите, что лезу с расспросами, – замялась Мадина.

– Если без подробностей, расстройство психического характера. Он спокоен, когда слушает музыку. Без нее его накроет припадок. Антоше всегда нужно чувствовать ритм. Мелодии, шагов, повторяющихся действий.

– Вас, наверное, это изматывает?

– Что вы! – Марина выбросила недокуренную сигарету, достала из сумки влажные салфетки и тщательно отерла пальцы. – Я люблю сына, он не может меня выматывать!

– Простите, но это нормально – раздражаться…

– Не понимаю, о чем вы.

– Испытывать ярость и злость даже к самому родному и близкому человеку можно. От этого никто не станет плохим.

– Не несите чушь! Дети – наш крест. И мы должны нести его до конца дней наших. Вам просто повезло больше…

– Никто не ваш крест. Ни дети, ни муж, только вы сами себе крест.

– Да вы эгоистка! Думаете только о себе!

– По крайней мере, у меня есть выбор…

– Извините, нам с сыном пора. – Марина отвернулась от Мадины и схватила под локоть Антошу.

– Мне жаль, что с вами все это произошло… – где-то за спиной ответила Мадина.

Марина стояла под руку с сыном на крыльце и не двигалась. Закрыла глаза. Подсвеченные слепящим солнцем, веки изнутри полыхали воспаленно-красными пятнами. В уши заливались птичьи трели и галдеж ближайшего перекрестка. Кончики пальцев перебирали гладкую шелестящую ткань куртки сына. Марина мягко потянула на себя Антона. Он отдернул руку. Марина открыла глаза: Антоша как ни в чем ни бывало качал головой в такт музыке. Марина тяжело задышала, в голове запульсировало, глотка будто медленно сужалась, перекрывая доступ к кислороду. Глаза Марины вытаращились. Она обернулась, но на крыльце уже никого не было.

– Антон, пора! – Марина сглотнула, снова взяла сына под руку и аккуратно повела его к выходу с территории больницы. Из открытого окна на втором этаже вслед удаляющейся паре троекратно пропищала отработавшая микроволновка.

Когда они вышли из трамвая, зарядила колкая морось. От остановки до дома нужно было идти не меньше пятнадцати минут. Антон