Я вернусь! Неудачные каникулы - Наталья Парыгина

Есть, наверное, города лучше Дубовска. Конечно, есть. Но этот дорог Юлькиному сердцу, дорог и мил, как бывает мило лицо родного человека. «Хорошо как!» — безотчётно подумала Юлька и опять помчалась вперёд.

Она не любила ходить на лыжах вполсилы. Неинтересно. Рвануться вперёд как следует, вот так, раз, два… Ух, какой жгучий ветер! Щёки, наверное, красные, как это зимнее солнце. Руки мёрзнут в перчатках, а самой жарко. Ничего, сейчас и руки согреются, надо ещё быстрей. А ну-ка, ещё, ещё быстрей!..

Вот и остров.

Остров был довольно большой. Слева от дамбы раскинулся просторный луг, сейчас покрытый толстым слоем снега. Середину острова занимал сосновый бор. А по берегам приютились сады с маленькими дачными домиками, похожими на пчелиные ульи.

Юлька нырнула в лес. Лыжни тут разбегались во все стороны, пересекались, сплетались. Заячьи следы вдруг пунктирной стёжкой пересекли Юлькину дорогу. Юлька остановилась и прощупала взглядом снег вокруг деревьев. Вот бы увидать сейчас живого зайца! Нет, не видно. Косой либо давно удрал, либо ловко замаскировался.

В лесу ветра совсем не чувствовалось. Руки у Юльки согрелись, щёки горели, и вся она была сейчас лёгкая и сильная, сама себе казалась какой-то особенной, будто не Юлька из девятого «Б», а… Кто? Ну, например, артистка кино. Оператор кричит: «Приготовиться!» Надо красиво взмахнуть палками и легко скользнуть вперёд. Вот так. И улыбаться. Здорово! Жаль, что на самом деле нет оператора. Никого нет. Никто не видит, какая Юлька сейчас красивая.

Юлька пересекла лес и вышла к дачам. Из одного домика серым жгутиком поднимался дым. Не из крыши, а из окна — кусок железной трубы торчал из заделанной фанерой форточки, и из трубы шёл дым. «Какой это чудак живёт зимой на даче?» — подумала Юлька.

И опять вообразила себя героиней фильма. Судьба забросила её на неизвестный остров, она заблудилась, ей грозит смерть от голода и холода… Собрав последние силы, она бредёт через лес. И вдруг — избушка. Неизвестный человек выходит ей навстречу. Кто он? Разбойник? Изгнанник? Спаситель или враг? Теряя сознание, Юлька падает в снег…

В домике пронзительно заскрипела дверь. Юлька вздрогнула и попятилась на лыжах назад. Но тут же остановилась, удивлённо глядя на хозяина дачи, который из кучи хвороста, лежащей возле крыльца, выбирал самые толстые сучья.

— Павлик! — крикнула Юлька.

Парень разогнулся, угрюмовато поглядел на Юльку, словно был недоволен, что она тут оказалась.

— Заходи, — не слишком приветливо проговорил он, — гостьей будешь.

«А почему бы и нет? — подумала Юлька. — Вот назло им, назло им всем буду дружить с Чёрным!»

7

Пашка распахнул дверь дачки и по-джентльменски пропустил Юльку вперёд, а за нею вошёл сам.

В маленькой квадратной комнатке было жарко от раскалённой железной печки. Стол, два табурета, железная кровать с сеткой, ничем не покрытая, составляли всю обстановку. На столе лежал замок и ключ, на печке тонко гудел чайник. Ещё небольшой настенный шкафчик висел у дверей, Юлька его сначала не заметила. В углу стояли лыжи с палками.

Чёрный указал Юльке на табурет:

— Садись. Чаю хочешь?

— Нет. Я на минутку.

— Хоть сейчас уходи, если боишься, — усмехнувшись, ответил Чёрный.

— Я не боюсь, — сказала Юлька.

Она прошла и села на табурет. Чёрный молчал. И Юлька молчала. Уже неудобно было молчать, а о чём говорить, не знали. Тут кстати чайник вскипел, расплескался на печку, зашипело, пар поднялся. Чёрный заметался в поисках тряпки. Так и не найдя её, он раскатал длинный рукав своего свитера и воспользовался им как прихваткой.

— Давай чаю выпьем. У меня, правда, хлеб да сахар, больше ничего нет…

Он открыл шкафчик, достал хлеб, завёрнутый в газету, вынул из кармана складной нож. Тарелок не было. Хлеб — на газете, сахар — на бумажке, стакан — один.

— Пей, я потом, — сказал Чёрный.

Он налил Юльке кипятку.

— Какой странный хлеб, — удивилась Юлька, — так и рассыпается на крошки.

— Он перемёрз, — объяснил Чёрный. — Я купил, а потом три дня тут не был.

— А вкусный.

— Как пирожное.

Юльке и в самом деле понравилось угощение: перемороженный хлеб с сахаром и кипяток. Кто не ел, тот, конечно, не поймёт, подумает: ерунда. Нет, вы сперва поплутайте суток двое на лыжах в тайге, потом наткнитесь на такую вот избушку неизвестного отшельника, отогрейте у печурки совсем закоченевшие руки, попробуйте этот мороженый хлеб с кипятком, а потом будете говорить, ерунда или не ерунда.

Одной минуты не потребовалось Юльке, чтобы вообразить таёжную глушь за окном. Видимо, она попала в избушку охотника. А сама… Кто же она сама?

— Ещё? — спросил Чёрный, заметив, что стакан опустел.

— Нет. Пей ты.

Он положил в стакан кусков десять сахару, налил до краёв кипятку и стал есть хлеб, запивая этим сиропом. На Юльку он не смотрел, а куда-то мимо, в стену, и взгляд у него был безразличный и усталый, как у взрослого. Ворот свитера растянулся, из него торчит тонкая смуглая шея, словно ветка тополя из стакана. «Без отца-матери парнишка-то», — вспомнились Юльке слова отца. И таёжные фантазии как-то сразу отошли в сторону, Юлька увидела перед собой живого парнишку с трудной судьбой, бывшего однокашника, озорника Пашку Чёрного.

— Это что же, ваша дача? — спросила Юлька.

— Наша. Ещё когда мать была жива построили.

— И ты здесь живёшь?

— Да нет… Прихожу иногда, если бабка надоест своим ворчанием.

— Вдвоём с бабкой живёшь вообще-то?

— Вдвоём. Бабка у меня паршивая. Всё молится. За десять километров в Воскресенское в церковь ходит, а сама у соседей из сарая яйца таскает. «Прости, господи, мои прегрешения?»

Пашка с такой уморительно постной миной передразнил бабку, что Юлька расхохоталась. Но сам он даже не улыбнулся.

— Ненавижу я её, — сказал Пашка. — Убил бы…

— Ты с ума сошёл!

— Ладно, — оборвал Пашка, — не будем о ней. Пускай живёт.

— Что тебе бабка? — сказала Юлька. — Ты сам уже взрослый. Скоро работать пойдёшь. Сколько тебе? Шестнадцать?

— Шестнадцать… А когда мать умерла, мне было двенадцать. Через полгода уехал отец.

— Почему он не взял тебя?

— Я сам не поехал. Мачеха не хотела. Я подслушал, как они ругались с отцом. Она его уговаривала: «Пусть Паша поживёт с бабушкой». Нужен я ей… Потом отец поставил ультиматум: «Не хочешь Пашку воспитывать — разойдёмся». А я не поехал. Зачем насильно навязываться? Пускай живут.

— Он вам помогает?

— Сначала помогал. А теперь у них ребят двое. Письма пишет раза три в год. Собирался приехать в отпуск, да дорого. Далеко забрались — на Камчатку. Это она его нарочно подальше увезла. И в гости не пускает. Тряпка он, отец. Мать им всегда командовала. Теперь — эта. Я ему не отвечаю на письма. Бабка посылает свои хныканья, а я не пишу.

— Это нехорошо…

— Нехорошо? — вскинулся Чёрный. — Нехорошо? А ему — хорошо? Ему первая встречная баба дороже сына… Вот и пусть живёт…

— Он пишет тебе — значит, помнит.

— Может, и помнит, — остывая, сказал Пашка. — Да мне-то до него дела нет. У тебя настоящий отец. А у меня — так, дрянь.

— Откуда ты знаешь про моего отца?

— Тар, слыхал… Дружок один у меня есть из его бригады. А мне на отца не повезло. И вообще не везёт в жизни.

— Ты сам не везёшь, — сказала Юлька. — Что в школе вытворял? И с уроков сбегал, и дрался, и двойки без конца получал. А потом ещё эти яблони. Зачем ты их спилил?

— Со зла.

— И когда ты успел столько зла набраться?

— Успел… Бабка первая меня злу обучила, когда маленького прутом драла. Тебя не били прутам?

— Нет.

— Я до хрипоты ревел, когда она меня драла. И в школе тоже… Меня ещё в начальной школе учительница невзлюбила. Чего я ей сделал? Невзлюбила, и всё! Чуть что: «Приведи родителей…» Как будто я уж такой дурак, что без родителей ничего не пойму.

— Ну, поозорничать-то ты всегда любил, — заметила Юлька.

— Ладно, пускай озорничал… А вот в четвёртом классе… В четвёртом дроби проходили или в третьем? Забыл. В общем, объясняет дроби. Не знаю, слушал я или нет… Может, не очень слушал. Вызывает к доске. «Напиши: одна вторая прибавить три четвёртых». Написал. «Решай». Стою. Не знаю, как решать. Не понял. «Такой-сякой, невнимательный, лентяй…» Ругает. Я молчу. Потом, когда домой пришёл, обидно стало. Как дал рёву! Отец: «Что с тобой, почему плачешь?» Рассказал про эти дроби. А у нас на квартире в это время инженер жил, строитель. «Иди, говорит, сюда». Посадил меня за стол и в десять минут эти дроби объяснил. Я всё понял. Что же, она не могла, что ли, объяснить?

— Каждому по отдельности некогда объяснять.

— Пока ругала меня, могла объяснить.

— Знаешь, у других людей всегда находишь всякие недостатки. А у себя никто не видит.