Новый мир построим! - Василий Смирнов

Вскочила, уступила стул учительнице, но та не села.

Возле пастуха ожил, проснулся дед Капаруля.

— Клюет — так вытаскивай, не зевай! — промолвил он загадочно, как всегда. А голос был ясный, повелительный, как приказание.

Глава XI

СКАЗАНИЕ О СОВЕТЕ ВСЕЯ РУСИ

Григорий Евгеньевич порывисто прошелся по свободной половице от окна к книжному шкафу и обратно. Он весь горел и светился. Ребята давно не видывали таким своего школьного бога и солнышка. Пожалуй, он походил на того Григория Евгеньевича, который великим постом, как пролетела со станции в уезд тройка с солдатами и кумачовым флагом, говорил в классе, что начинается новая жизнь с красной строки, этот день, как заглавная буква, пусть они запомнят. Может, нынешний вечер в читальне с письмом Ленина в газете и разговорами мужиков тоже заглавный?

Он, Григорий Евгеньевич, чем-то немного смахивал на радостно растревоженных батек. В то же время он был и самим собой. Но каким! Он был и как богатырь Илья Муромец, когда они, ребята, висели на нем горой, ухватясь за шею и плечи, и учитель таскал их по школьному коридору в перемену, на зависть остальным классам, и единым махом сбрасывал со смехом на пол; они, барахтаясь, устраивали «малу кучу», а Григорий Евгеньевич, не теряя минуточки, баловал других, чтобы не завидовали. Он был одновременно непередаваемым, таким, как зимой, когда стал на защиту мамкиных коров, не побоялся стражников с ружьями и офицера с револьвером и плеткой, приехавших в село отбирать скотину для фронта; он спас тогда коров и прогнал потом из школы инспектора в медвежьей шубе, осмелившегося делать ему за это выговор. И он был, конечно, больше всего самим собой, Григорием Евгеньевичем, в лучший школьный час, забравшимся удобно с ногами на парту, читающим третьему классу ужас какую завлекательную книжечку, что они, ученики, оцепенев, не слышали звонка сторожихи Аграфены.

Вот каким виделся сейчас Шурке (и ему ли одному?) его свет и правда — Григорий Евгеньевич. Да он никогда и не был другим, не мог быть, иначе он не был бы Григорием Евгеньевичем.

— Черт возьми!.. А ведь знаете, друзья мои, в этом большом деле есть и наша с вами ярославская кровинка, — проговорил учитель волнительно-задумчиво, блестя мокрыми глазами, пылая жаром щек, запуская пальцы обеих рук в серебринки волос. — Вы знаете, Совет как форма общерусского правительства впервые возник именно у нас. Да, да! В Ярославле в начале семнадцатого века, в борьбе с нашествием польских интервентов… Нуте-с, представляете, Совет всея земли русской?!

— Не сочиняйте, Григорий Евгеньевич, — строго, как в классе ученику-выдумщику, заметила Татьяна Петровна. — История не любит преувеличений.

— Я не преувеличиваю. Говорю то, что было.

И рассказал поразительную бывальщину из смутного времени, которую совсем не знали ученики старших классов, батьки ихние и матери и подавно не слыхивали.

Известно было, что в 1612 году, весной, на пути в Москву для ее освобождения от поляков, в Ярославль пришло из Нижнего Новгорода памятное народное ополчение героев тогдашнего времени — купца, земского старосты Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского — и было принято населением с большой честью, как сказано в древних сохранившихся бумагах. Ярославские отряды тотчас вступили в общую рать… Ну, все это ребята учили в школе и гордились, что ихние земляки в давности числятся храбрецами и, говоря по-теперешнему, сознательными гражданами, как мастер добавлять к месту и не к месту столяр Таракан — старший из Крутова. Еще запомнилось ребятне, как Григорий Евгеньевич, сияя, толковал им на уроке, что ярославцы звали к себе войско, ратных людей не спасать их, а чтобы двинуться сообща на Москву и прогнать врага, так как у них, ярославцев, уже «многи люди и снаряд в городе мног», идти супротив поляков есть с чем, говорил по-старинному учитель.

Сердце замирало, в ушах звенело, до чего было приятно слушать. Точно и не Григорий Евгеньевич говорил, церковный колокол гудел призывным набатом: вставай, поднимайся, русский народ, иди бить ляхов, освобождать Москву!.. А вот про Совет всея Руси Григорий Евгеньевич тогда, в школе, почему-то промолчал. Неужели он считал это пустячным, чего можно и не запоминать?.. Зато теперь они будут все знать досконально и уж из голов ничего не вылетит.

Да, вот так было дело в то давнсе-предавнее времечко. Началось собирание сил для наступления на врага, занявшего столицу с согласия, слышно, богатых русских бояр. Каковы, негодяи, изменники! Оказывается, и прежде они водились, как теперь. Говорят, буржуи не прочь нынче сдать немцам Питер, чтобы задушить революцию в России. Не поверишь, до чего могут дойти богачи, им, кроме себя, никого и ничего не жалко… Пардон, сволочи, не выйдет! И тогда не вышло. То есть вышло чуть, на недолечко. Поднялся русский народ на бессовестных ляхов. В эти-то славные деньки и была создана в Ярославле временная общегосударственная власть, как сказал Григорий Евгеньевич.

Назвали ту власть «Совет всея земли». Даже монетный двор был свой, чеканили денежку — серебряную и медную, а может, и золотую. Пожарский и Минин разослали по городам грамоты с призывом идти в ихнее войско, кто не трусит. И будто бы в тех грамотах явственно было написано присылать в Ярославль из всех чинов человека по два для земского всемирного Совета, и этак он еще прозывался, старинный тот Совет на Руси. В него входили добрые молодцы ярославские и прежде всего, конечно, нижегородские атаманы, тогдашние вожди Минин Козьма и Митрий Пожарский, всамделишные Оводы, по-другому не скажешь, не подумаешь. Состояли в Совете, как теперь уполномоченные депутаты из деревень, представители городов: бедное служилое дворянство и простой люд — посадские, стрельцы, сиречь солдаты…

— Всея русской земли Совет… Нуте-с, понимаете, какая великолепнейшая идея тут была заложена! Я хочу сказать, вполне современная мысль, пожалуй, очень схожая с той, что вы слышали сейчас в газете… в письме… Ленина. Всей землей, всем миром, как говорят крестьяне, решать государственные дела, всем народом советоваться, как, допустим, вы это делаете на сельском сходе.

— Ну, мужиков-то, наверное, в ваш Совет всея земли не пригласили, — с усмешкой возразил Терентий Крайнов.

— Представьте, пригласили! — горячо ответил Григорий Евгеньевич и покосился на жену, точно ждал от нее опять упрека в сочинительстве. — Откуда мне известно, спросите? Видите ли, был у нас в учительской семинарии преподаватель истории Феофил Игнатьич Преображенский, чудесный, дотошный старикан, влюбленный по уши в свой предмет. Так вот, он раскопал где-то, в древних архивах, что ли, имя одного мужика из «Совета всея Руси». Честное слово! Редкостное имя, врезалось в память, извольте: Дружина, Ивана Родина сын… Нуте-с, что скажете?

— Да такого угодничка, кажись, и в святцах нет, — усомнился Олегов отец.

— Дружина — русское древнее имя… может, и не православное, — сурово отрезала Татьяна Петровна.

— Да-с! Нет в святцах, есть в истории, — вызывающе добавил Григорий Евгеньевич. — Если был Дружина Иванович в Совете, уверенно можно предположить, что были и другие представители крестьян.

— Что же этот Совет всея Руси… Куда опосля подевался? — спросил с интересом пастух Сморчок.

Учитель пояснил: после освобождения Москвы от поляков Пожарского и Минина оттерли от управления государственными делами, Совет распустили якобы за ненадобностью.

В читальне наступило молчание. Точно все жалели, что Совет, о котором им поведал Григорий Евгеньевич, попросту сказать, разогнали бояре. Должно быть, в нем, в этом Совете всея земли, что-то было хорошее, схожее с теперешним, не по душе богачам… Но ведь Кузьма Минин — купчина, городской староста, Митрий Пожарский — князь, что же в ихнем Совете не устраивало бояр? Уж не были ли эти воины — управители первого на Руси Совета большевиками? Почему бы и нет? Дружина-то Иваныч наверняка таскал за пазухой грамотку от пославших его мужиков, удостоверяющую, что он ихний выделенный в Совет человек, вот тебе и паспорт. По этому паспорту Дружина и выполнял мужицкие наказы — отбирал у бояр лишнюю землю, хлеб, всякое добро. Чем не большак? Грамотка все равно что дяди Родина красная партийная карточка, говорящая, что он состоит в партии РСДРП. Он постоянно носит карточку в нагрудном кармашке гимнастерки, а Дружина Иваныч носил свою грамотку за пазухой, вся и разница. И фамилия Родин не случайна. Чуть-чуть не дядя Родя. Вот оно как выходит!.. Что же ты, брат Дружина Иваныч, товарищ Родин, уступил боярам? Иль маловато вас сидело в Совете, мужиков, силенки не хватило как следует сцепиться с боярами?

У ребятни под шапками назойливо стучало и спрашивало. Да и батьки с мамками разохотились, позабыли про ужин, что пора по домам расходиться, нетерпеливо поглядывали на учителя и учительницу, ожидая, что они еще скажут, как все пояснят. Но Григорий Евгеньевич и тем более Татьяна Петровна ничего больше не сказали, никак не пояснили непонятное, может, запамятовали, время-то давнее, позабыть легко. Они занялись книгами, вечным своим каталогом, читательскими билетами, которых и было-то в ящичке раз и обчелся, крохотная горсточка. Только дяденька Никита Аладьин, негромко, проникновенно-значительно вымолвил как бы всеми невысказанное, главное, повторил любимое изречение-суждение Евсея Борисыча: