Дочь пекаря - Сара Маккой

– Нет, – сказала Диди. – Это значит, что пусть судит Бог, а мне и тебе эта работа не по плечу. Хватит бояться теней, пора понять, что мир сделан из оттенков серого, из света и тьмы. Одного без другого не бывает. – Она сжала руки Ребы. – Папа был не прав, когда казнил себя за прошлое и этим лишал себя настоящего. Мы ничем не могли помочь – только любить. Невозможно заставить другого поверить в твою правду, невозможно заставить простить. Мы можем отвечать только за себя. – Диди прижала Ребу к груди. – Прости, что я тогда не была с тобой. Прости, что мы так долго не говорили о папиной смерти.

Реба привалилась к ней.

– И ты меня прости. – Впервые за долгую вечность между ними не было вранья. Мир снизошел в душу Ребы – мир, которого она ждала всю жизнь. – Диди. – Ее голова покоилась на груди сестры. – Я не хочу быть как папа.

Диди прижалась подбородком к ее макушке.

– Его самая большая ошибка в том, что он не видел, как сильно мы его любили.

Реба подумала о Рики, и у нее что-то сжалось в груди.

– Рики – настоящий мужчина, я таких больше не знаю… и я люблю чизкейк.

– А, – прошептала Диди. – Чизкейк. – Она кивнула. – Ну, может, он не чизкейк. Может, он молочник.

Они тихо захихикали, обнимая друг друга.

– И чего ты не ела молочного? Это тебе не шло. – Диди поцеловала Ребу в лоб.

– Я пыталась стать тем, чем не была, – сказала Реба и улыбнулась. Ложь испарялась. А правда живительна, как воздух.

Двадцать семь

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

23 марта 1945 года

Солнечный свет процеживался сквозь облака, слабый, как одуванчиковый чай, который мама заварила из ранних цветов, собранных поутру. На рассвете пронеслась буря, и головки одуванчиков поникли, как у унылых школьников. Теперь дул сырой ветер и пахло дождевыми червяками, ползавшими под спящими клубничными усами. Каменный холод проникал за шиворот, сколько шарфов ни надевай и как споро ни работай. Обычная толпа уже выстроилась в очередь. Голоса и желудки бурчали о предстоящем рабочем дне. Пахло хлебом. Шептались о скором поражении Германии.

Элси бросала черствые булки и буханки в тряпичные сумки и бумажные свертки, принимая взамен монеты, вещи и просто обещания. Хлеб уже был на исходе. Корзина почти опустела, а фрау Раттельмюллер сегодня не пришла.

– Я заплатил за три, – сказал мужчина в жесткой фетровой шляпе. – Вы дали мне две. – Он ткнул пальцем в пакет с булками.

– Простите. – Элси протянула ему еще одну, и он отошел, что-то бормоча и потуже оборачивая шарфом горло.

Подошел другой покупатель, но фрау Раттельмюллер не пришла, и привычные дела не клеились. Элси было не по себе; она мысленно прослеживала путь от двери пекарни до двери фрау, гадая, что могло ту задержать.

Пахло переменами, и дело было не только в весне. Гестаповцы днем и ночью патрулировали улицы с винтовками за плечами; просачивались слухи, что войска союзников уже на Рейне и со дня на день его перейдут; по радио говорили, что американцы, англичане и русские будут насиловать и убивать, но Элси не верила, что они хуже родных немецких солдат. Со дня убийства Ахима Тальберга многих арестовали или просто расстреляли. Узнают про Тобиаса – убьют всю семью. Под ногами все время путался Юлиус, и хранить тайну стало намного труднее.

Сначала мама предлагала Юлиусу поселиться в комнате Элси, но парень закатил истерику – и продолжал их закатывать регулярно. Он отказывался спать в одной комнате с людьми противоположного пола и злился, когда папа Элси целовал маму в щеку, брал ее за руку и вообще нежничал. Это было непостижимо: Гейзель ведь такая ласковая. Мама оправдывала Юлиуса: «Его воспитали в высокой морали Рейха. Возможно, всем нам нужен урок приличий». Папа кивал, но морщился.

Чтобы ублажить Юлиуса, мама сшила матрац из старой скатерти и соломы и очистила кладовку от оставшихся продуктов. Там и устроили ему спальню. Юлиус не обрадовался, но смирился: других пустых комнат не было. Он не мог привыкнуть к дому, его все раздражало, и большую часть дня он угрюмо выстраивал своих солдатиков на половицах. Никто не мог утолить его печали, и он скисал, как молоко.

Элси не винила его. Он их не знал. Гейзель переехала в Штайнхёринг беременной, и они приезжали только раз, когда Юлиус только родился. Его семьей стала Программа. Он твердил о своих педагогах, о нацистских обычаях, о том, как ненавидит инородцев. Спорить никто не осмеливался, но от жестоких слов в устах семилетнего ребенка становилось неуютно. Юлиус все знал о власти и дисциплине, и ничего – о семье и сочувствии.

Одного возраста, оба красивые мальчики, Юлиус и Тобиас были различны, как ночь и день. Юлиус не проявлял чувств, даже когда мама показывала ему фотографии своей дочери Гейзель и гладила по щеке. Ни проблеска благодарности, ни капли симпатии. Отказывался носить свитера, которые вязала мама: дескать, шерсть воняет овечьими какашками, как и его матрац. Вот поесть он любил, хоть и критиковал приготовленное; он брезговал овощами и крутил носом над клецками – мол, на вкус как шнурки, хотя делали их из муки его любимого СС и взбитых яиц. Все было не так, все плохо.

Мама Элси в нем души не чаяла, папа относился прохладнее. Элси отца понимала. Тот не одобрял, что мальчик так заносится и презирает их пекарню. В конце концов, Юлиус – сын его дочери, его кровь. В первую неделю он пытался приставить мальчика к работе. Юлиус жаловался и хныкал над каждой порцией булок и сластей. С ним на кухне появилась горечь, и все опасались, не передастся ли она хлебу. Спустя неделю мама попросила папу освободить ребенка от кухонных обязанностей, и с тех пор Юлиус только и делал, что играл в солдатиков на полу в кладовой.

Перед рассветом, пока папа растапливал печь, а мама обслуживала Юлиуса, Элси ненадолго оставалась наедине с Тобиасом и они разговаривали.

Прежде она рассказывала ему о Юлиусе, и теперь, когда тот приехал, Тобиасу было любопытно. Однажды утром, к удивлению Элси, он сказал:

– Я пытался услышать, как он поет.

Элси держала в руках шерстяные носки, которые мама связала для Юлиуса, а тот бросил на пол, заявив, что они кусаются. Носить он их не будет, а мама, если узнает, снова огорчится, что ее дар отвергнут. Элси воспользовалась случаем и отнесла их Тобиасу.

– Я приложил ухо к полу, но ничего не услышал. Только кастрюли звенят и покупатели разговаривают, – продолжал Тобиас, пока она натягивала ему носки повыше. – Какие песни он тебе поет?

– Поет? Кто поет?

– Юлиус. Ты говорила, он поет. Я сам больше не пою, хотел его послушать. – Длинные ресницы затрепетали.

Элси отдала ему завтрак, который мама принесла ей: кривой брецель в муслиновой салфетке.

– Ему пока не хочется, – сказала она и натянула ему ночной колпак на уши, чтоб не простудился. – Ешь давай.

Тобиас кивнул:

– Я тоже давно не пел по-настоящему. Офицеры заставляли, но их песни не такие красивые. Они не похожи на папины. Мы пели папины песни с мамой и Цилей. – Он бережно расстелил платочек на коленях. – Иногда я боюсь, что их забыл. Я вообще забыл, как я пою. Может, уже разучился.

Элси вздрогнула и потрепала его по волосам:

– Я никогда не забуду твой голос. И ты не забудешь. Он внутри тебя и всегда там будет. Честное слово.

Он кивнул и снова забрался в свое убежище, где лежали одеяла и вещицы из тайника Элси. «Воля мальчика» была открыта на стихотворении «Испытание существованием».

– Хорошие стихи, – сказала Элси. – «И мчится ум, и сердце поет, и приветствует крик того, кто смел», – процитировала она по памяти.

– «Но всегда Господь говорит в конце», – прошептал в ответ Тобиас, когда Элси понадежнее задвинула стенную панель.

Папа посчитал, что Элси без него неплохо справилась, и доверил ей многие семейные рецепты. Элси нравились новые кухонные хлопоты, и она привыкла к ранним приходам фрау Раттельмюллер. Та приходила уже давно, и родители ничего особенного в том не видели. Каждый день она заказывала двенадцать булок. Дюжина булок – как пароль: все нормально. Сегодняшнее отсутствие фрау знаменовало беду.

Очередь уменьшилась. Элси была рада. Папин хлеб на опаре подоспеет через полчаса, не раньше.

Из кладовой вышел Юлиус. Он только что умылся, волосы расчесаны. Мама отглаживала ему штаны и рубашку, как он привык в Программе.

– Прекрасно выглядишь, – сказала мама, взяла его за руку и легонько потрясла. – Поздоровайся с тетей Элси.

Он посмотрел сквозь нее.

– На завтрак я буду есть имбирный пряник.

– Послушай, на завтрак не едят сласти. Вам же не давали такое на завтрак в Штайнхёринге, правда?

– Нет. – Юлиус закатил глаза. – Мы там ели яйца всмятку, сосиски, белый хлеб со свежим маслом, абрикосовый джем и фрукты со всех уголков Германской империи. Но ведь тут этого нет. – Он выдернул ладонь из бабушкиных пальцев, сложил руки на груди.