Перемена - Лейла Элораби Салем

берегов так весело съезжать на санях вниз. Мы с Елизаветой Андреевной каждую зиму выезжаем в городской парк Санкт- Петербурга, там, на пруду, вместе с остальными катаемся рука об руку на коньках, а ледяной ветер играет полами наших шуб.

Десятки пар чёрных глаз тут же обратились в сторону Вишевской, ради которой на самом деле и был задуман сей званный ужин.

— И вы, синьора, — молвил Александр Хернандес, — тоже предпочитаете вашу зиму, как и ваш супруг?

— Нет, — ответила она, оставив недопитый бокал вина, — я предпочитаю лето, зимой же так скучно, — быстро поставила последней фразой на место Михаила Григорьевича.

В зале нависло глубокое молчание, все поглядывали то на мужа, то на жену. Вишевский хотел было возразить Елизавете Андреевне, но осёкся, смолчал: теперь у него зародилось в душе неприятное чувство тревоги.

В зал прошёл важного вида господин, он сообщил, что все приготовления к балу готовы, а гости ждут- не дождутся в соседней комнате.

— Господа, музыканты прибыли, как мы то договаривались: самые лучшие во Флоренции, — прибавил синьор с таким выражением лица, будто сообщал жизненно важную, судьбоносную новость.

Нависшая было гнетущая обстановка рассеялась также быстро, как и появилась, и Вишевские, впервые злясь друг на друга в душе, обрадовались тому, что смогут заглушить недомолвки в бурлящей, танцующей толпе.

— Как? Вы и бал организовали? — воскликнул нарочито весёлым голосом Михаил Григорьевич.

— Всё ради вас, наш глубокоуважаемый, любимый русский друг! — также театрально отозвался Оскар Олвера-Франко и лицемерная усмешка покрыла его смуглое лицо, но Вишевский уже того не заметил.

Соседний зал — более роскошный, большой, с высоким потолком, подпираемый толстыми колоннами, был уже полон гостей. Музыканты расположились в специально отведённом для них балконе под алым альковом, отделённого от остального зала низкой балюстрадой.

Первый танец открыли Елизавета Андреевна и Михаил Григорьевич — он, как муж, решил никому не уступать первенство со своей супругой. Мексиканские доны нашли себе пары среди задорных, знойных итальянок, чьи карие игривые глазки и белозубые улыбки не оставляли никого равнодушными. Но второй и последующие танцы Елизавета Андреевна делила между новыми знакомыми; вот она прошла в кадриле с рослым статным Григори, вот кружилась в вальсе с некрасивым, добродушным Леонидосом, а вот партнёром в польке стал галантный красавец Мигель. перед её взором мелькали смуглые лица с азиатскими глазами и белоснежными улыбками; она улыбалась им в ответ по чувству долга, но ничего не ощущала внутри себя: ни трепета женского сердца, ни лёгкого дуновения ветерка.

И тут — в последнем танце, что должен был поставить точку на нынешнем балу, ей подал руку тот, на которого она боялась взглянуть даже мельком. Это был Иммануил — красивейший из тех, кого она когда-либо видела. Елизавета Андреевна на миг прикрыла глаза: чувство тревоги, что нарастало в груди, внезапно сменилось нежным чувством, и она, погружённая в мягкую негу, ощутила на себе его тёплое касание, почувствовала, как его горячее дыхание обдало её тонкую шею; она вся затрепетала в его объятиях, и Иммануил ощутил похожий порыв чувств.

Михаил Григорьевич не танцевал, он пристально наблюдал-присматривался к супруге, но ничего предвзятого не заметил и был рад в душе, что ему не придётся скомпрометировать жену или кого-либо ещё.

Уставшие, но благополучно радостные гости разъехались, разошлись в пять часов утра — перед рассветом. Вишевских попросили ещё задержаться на некоторое время; Иван Сантана-Бланко пояснил. что приглашён фотограф — ради памяти о залоге дружбы.

— Не в нашей традиции отпускать дорогих гостей без подарка, — пояснил Иван, когда фотограф пришёл и уже настраивал фотоаппарат.

Фотограф приказал Елизавете Андреевне сесть на высокий стул с резными ножками так, чтобы шлейф платья лежал у самых ног. Мужчин же — как людей более рослых, он поставил чуть поотдаль вокруг дамы и ненароком, сам того не желая, нашёл место для Иммануила ближе всех к Елизавете Андреевне да так, что он невольно коснулся рукой её оголённого плеча, Михаила Григорьевича же поставил между Александром и Виктором.

— Не шевелитесь, господа… вот сейчас, приготовились и… — раздался звук вспышки, все облегчённо вздохнули — тяжко было долгое время стоять в неподвижной позе. — Вот и всё, господа. Готовые фотографии я вышлю вам через несколько дней.

Когда рассвело и солнце позолотило высокие кроны кипарисов в изумрудный-золотистый цвет, Вишевские готовились ко сну: уставшие, взволнованные. Михаил Григорьевич в лёгком халате сидел в тёмном углу в кресле, испытующе окидывал взором Елизавету Андреевну, так мирно и благополучно разместившуюся перед зеркалом. Она медленно, не спеша расчёсывала свои длинные волосы, а в душе у неё уже родилась искренняя радость, которую она не могла выразить словами.

— Ах, Михаил Григорьевич! Благодарю вас за всё. Этот вечер оказался самым лучшим из тех, что были, и впервые я чувствую себя невероятно счастливой на чужбине, — ответила она, потягиваясь всем своим гибким телом.

Вишевский вздрогнул, непонятным взором глянул в её сторону, не осознавая явной перемены, произошедшей с ней нынешней ночью. И когда Елизавета Андреевна крепко спала на пуховой подушке, он никак не мог сомкнуть глаз, остро ощущая колючую-скользкую боль внутри. Михаил Григорьевич уселся на постели. посмотрел на спящую жену: её длинные косы раскиданы по подушке, тело не прикрытое одеялом, утопало в муслиновых, тюлевых оборках и рюшах ночной рубахи, а лёгкая улыбка на устах преображала её спящие черты лица.

"С ней ли случилось что-то или же это всё моё воображение? — рассуждал про себя Вишевский, вновь укладываясь спать. — Хотя, к чему этот вопрос? Лишь впервые Лиззи оказалась на чужбине — то стоило и мне понять, а я, малодушный, погружённый в дела служебные, позабыл о ней, об её желаниях: в том есть моя вина, не её".

XX ГЛАВА

После бала дни Елизаветы Андреевне преобразились, заиграли новыми красками, и рассветы и закаты окутались поистине тёплой благодатью, особенно тогда, когда могла видеть Иммануила, встречая его то в общем зале, то на широкой террасе, откуда открывался живописный вид на парк с его уходящими вдоль тропинок кипарисами. Блаженство столь приветливой, долгожданной встречи мелькало только на миг, а потом преображалось-растворялось в ином, более возвышенном чувстве. Видеть его прекрасное лицо, окунуться в омут его угольно-чёрных глаз, ощущать лёгкий аромат масел и духов, исходившего