Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

И все это она готова была отдать за достойную деловую американскую жизнь. Мы встретились в ее предотъездный период, и она стала уговаривать меня тоже ехать, однако мне, чтобы решиться, потребовалось шесть лет — еще одна почти целая супружеская жизнь.

Папу я знакомил не со всеми дамами, но ее в один из ее приездов в Москву представил. Он заинтересовался, причем в первую очередь ее рассказами о планах отъезда. Особенно сообщением, что по дороге в Штаты эми­гранты должны пройти в Италии курсы абсорбции — адаптации к жизни на Западе.

— Абсорбции? Вот как? Завидую вам. Я бы тоже хотел пройти курсы абсорбции, чтобы адаптироваться к жизни в нашей стране.

В свои шестьдесят пять он был признанным (хотя в свое время, как полагается, битым) ученым, автором десятка классических монографий, ментором нескольких поколений музыкантов, прекрасно ладил с начальством, коллегами и издательствами, но комплекс еврея при губернаторе, видимо, снедал его непрерывно. Абсорбция не давалась.

Собственно, на этом можно было бы кончить, потому что его реплика, как говорят американцы, is a tough act to follow17 , но виньетка все-таки не про него, а про нее.

Она уехала, поступила в Калифорнии в престижную аспирантуру, где вскоре разругалась с научным руководителем, а там и со всей кафедрой, была исключена, судилась сначала с университетом, потом со своим адвокатом, оба дела проиграла и тогда филологию забросила — на время, с тем, чтобы, разбогатев, вернуться в нее уже на новых условиях, — нашла партнеров, с которыми занялась бизнесом (торговлей недвижимостью, но не какой попало, а специально построенными роскошными домами) и таки да разбогатела (последний дворец под Сан-Франциско она продала на моих глазах, доведя таким образом свое состояние до отметки, начиная с которой можно припеваючи жить на проценты, но сначала он пустовал, и я пожил в нем в очередной переходный период; паркет сверкал, а мебели не было, и она выдала нам один из собственных футонов18), после чего приступила наконец к сочинению книг и их на тем временем слегка цивилизовавшейся родине издала уже две.

Живет, однако, не в России. Живет с мужем-немцем, не говорящим по-русски, то в особняке на севере Калифорнии, то на вилле в южной Германии. При всей своей неуживчивости худо-бедно устроилась.

А вот в России, говорит, не потянула бы. Я ее понимаю. Тут необходима адаптация к культурной специфике, жизни насквозь духовной, концептуальной — по понятиям. Нужны специальные школы абсорбции, платные, дорогие, цены им не будет.

 

СИЛА СЛОВА

 

Давно стало общим местом эмигрантское открытие, что не во всем виновата была советская власть. (Как пророчески еще до эмиграции писал Лимонов: Не власть корите, а себя / И, в высшем пламени вставая, / Себе скажите: что она! / Я — человек! Вот судьба злая! ) И все-таки каждый раз поразительно обнаруживать советские замашки у чистокровных американцев.

Излюбленным полем моих наблюдений является наш кондоминиум. Он небольшой, всего шесть квартир. Жильцы сменяются (покупают, въезжают, ремонтируют, перестраивают, продают, уезжают), председатели тоже, постоянным остается только один жилец, он же бухгалтер. Это я, не видящий иного способа уберечь финансы кооператива от разбазаривания.

Потому что мои соседи по-американски жаждут все время что-то совершенствовать в доме, тем самым повышая его продажную стоимость, но по-советски хотят делать это не за свой счет, а за казенный — резервного фонда, накопленного взносами предыдущих жильцов. Они не желают ни увеличивать размер месячного взноса, ни вносить одноразовые суммы на манящие их проекты. Но на защиту резервного фонда стеной встаю я. В результате честолюбивые проекты бесконечно откладываются, а осуществляются лишь мелкие, которые можно покрыть из текущего бюджета. От следования классическому американскому правилу put your money where your mouth is19 они почему-то уклоняются. Как в университете мне, атеисту, приходится нести слово Божье отлученным от Библии американским студентам, так в частной жизни я, пасынок социализма, оказываюсь единственным носителем коммерческого здравого смысла среди владельцев недвижимости.

Иногда конфликт достигает драматизма. Как-то раз меня в упор спросили, почему, собственно, я так пекусь о резервном фонде.

— Потому что, повысив ценность дома, вы все продадите свои квартиры и съедете, а я останусь ни с чем, несмотря на свои многолетние взносы.

Подействовало. Повело, однако, не к повышению месячного взноса, а к отказу от обсуждавшегося проекта.

Но однажды я почувствовал, что устал сопротивляться — следить, как написал Зощенко о профессии бухгалтера, чтобы человечество не слишком проворовалось в финансовом отношении. Речь шла об очередной дорогостоящей идее, все высказались “за” и выжидательно посмотрели на меня.

— Алик, почему вы смеетесь?

— Потому что я — писатель.

— Писатель?

— Я пишу книги. И вы — в них.

— По-английски?

— По-русски.

Мысль, что где-то в большом неподконтрольном мире будет пропечатано про их отказ платить за свои действия, оказалась непереносимой. Взнос был повышен.

От паразитизма до литературоцентризма один шаг.

 

ТРУБКА20

 

Она была красавица, умница, мы улыбались друг другу, но романа как-то не выходило.

Шли годы. Мы с Таней уже давно жили на одном конце Америки, они с мужем на другом, мы мило видались, но это было и все.

Однажды я остановился у них. Днем я задремал. Сплю я, и снится мне, что я жду ее, она зовет: “Алик”, входит.

Я просыпаюсь. Это она. Подходит к кровати, улыбается, протягивает мне трубку:

— Таня.

 

РАБОТА АКТЕРА НАД СОБОЙ

 

Я сидел в холле гостиницы “Морская”. Несмотря на широкие горизонты, распахиваемые этим названием, холл был маленький, без окон и дверей, затерявшийся в одном из закоулков коридорного лабиринта. Пустой холл и удобное кресло располагали к размышлениям. Непосредственной целью моего присутствия в этом холле и кресле было ожидание, но не очень напряженное, возможно, даже несколько надуманное, в духе самого умышленного из городов.

Рассуждая философски, ожидание — совершенно особый образ действий, состоящий в сохранении готовности отреагировать на предполагаемое будущее событие, но внешне не проявляющийся ни в чем определенном, поведение без свойств, вещь в себе. Впрочем, размышлял я не об этом, а, наоборот, о тех вполне конкретных ипостасях, в которых я выступал, приехав в Питер на большой пушкинский фестиваль-симпозиум.

Ну, понятно, приглашением я был обязан своему статусу заокеанского профессора российского разлива, постоянного автора и друга “Звезды” и лично Андрея Арьева. Фигурировал я и в качестве давнего или не очень знакомца таких литературных звезд, как Ахмадулина, Битов, Кушнер, Рейн, будучи с некоторыми даже на “ты”. Труднее было освоиться с позой оробелого собеседника, призванного на пир остроумия Приговым, Гандлевским и Кибировым: уровень молниеносной взаимной подъ.бки в этой компании заставил меня чуть ли не впервые в жизни напрячься; приуныв, я пожалел о годах, проведенных в американском академическом пресноводье. В кулуарах одного из заседаний в Таврическом дворце я был проинтервьюирован корреспонденткой антиалкогольного журнала и рапортовал — как раз в маске калифорнийского профа спортивно-диетического склада, — что за два дня симпозиума уже выпил больше, чем с начала года у себя в Санта-Монике. Самой непреднамеренной оказалась моя роль будущего воспоминателя о пропущенном в свое время великом современнике — Борисе Рыжем, который, кажется, был в числе поэтов — приятелей моего соседа по номеру, куривших там до моего вселения, попрошенных впредь этого не делать и охотно оставивших старпера-литературоведа наедине с самим собой (стихи Рыжего я позорно открыл для себя только после его самоубийства).

А в глухой гостиничный закуток меня привело амплуа поклонника прекрасного пола — намечалось свидание с дамой. Я караулил ее неподалеку от ее номера, куда она должна была вернуться по исполнении многообразных светских обязанностей, но, разумеется, хранил непринужденный вид джентльмена-интеллектуала, посиживающего себе в кресле без каких-либо дальних целей, и для поддержания этого вида как нельзя лучше подходила выжидательная погруженность в размышления о том о сем. Холл был тих и безлюден, и мое пребывание в нем осталось бы вообще незамеченным, если бы безлюдье не было нарушено появлением прелестной молодой поэтессы эротического направления, видимо квартировавшей по соседству.