Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

Я рад, что сидящий во мне маленький человечек поймал с поличным писателя, порою склонного порисоваться. Радуюсь и в данный момент, поскольку сознательно могу отбросить сомнительный «интересный» поворот в угоду несомненной истине, которая может показаться и не столь интересной.

Вполне возможно, что куда интереснее и завлекательнее сделалась бы, к примеру, следующая глава, напиши я сейчас, будто бы символическое вторжение Оливекроны в мою жизнь было осознано мною без посторонней подсказки, в тот момент, когда я, лежа под желтым одеялом, размышлял: отчего после первой же нашей встречи мне кажется, что мы уже сталкивались где-то?

Нет, на деле все обстояло не так.

Судя по всему, сочинительские причуды действительности проявляются не только в последовательной расстановке событий, но и в протяженности их реального восприятия. Свой отчет о болезни я пишу как «роман с продолжением», то бишь с интервалами, и еще в прошлую субботу решил, что на этой неделе дойдет черед до моей встречи с Оливекроной. В воскресенье, в Музыкальной академии я делал доклад, посвященный памяти одного недавно умершего замечательного писателя и моего доброго друга. В перерыве я встретился со своим давним приятелем, популярным актером, который явно обладает каким-то шестым чувством, улавливая таинственные и оккультные взаимосвязи и, между прочим, блистательно играет в шахматы. Переведя разговор на мою болезнь, он заинтересовался личностью Оливекроны. Я сделал импровизированный набросок его внешности, манер, поведения. На четвертой фразе он с удивлением прервал меня:

– Послушай, но ведь этот человек – воплощенный…

И он назвал имя, носитель которого не был конкретным живым или умершим человеком. Имя это принадлежало вымышленному лицу, герою одной венгерской пьесы.

А пьесу эту сочинил я, ровно двадцать лет назад. Речь в ней шла о необычайно одаренном, эмоционально богатом человеке, но по натуре нерешительном, раздираемом внутренними противоречиями. Будучи талантливым инженером, он изобрел автоматический беспилотный бомбардировщик (с тех пор изобретение это из вымысла превратилось в реальность), однако скептически настроенный приятель растолковывает герою, что им подсознательно руководило стремление отомстить человечеству за личную обиду: красавица жена бросила изобретателя, променяв его на светского щеголя. Инженер, дабы подтвердить свою непредвзятость, решает во время показательных испытаний сам занять место в обреченном на гибель самолете. Но он безумно боится смерти. И тут появляется его alter ego – некий врач, человек нордического типа, носитель темы Сольвейг с предложением прооперировать голову инженера, удалить центр смертельного страха, находящийся где-то сзади, в мозжечке. Инженер соглашается подвергнуть себя операции, и на следующий день, во время показательных испытаний, не испытывает страха смерти, а посему обретает мужество остаться в живых.

Мой приятель-актер знал эту роль, поскольку сам ее играл. Рассказ об Оливекроне напомнил ему давнюю роль (Ольсона Ирьё – хирурга и alter ego главного героя) лишь потому, что он изображал врача в таком гриме и в такой же манере, как я обрисовал ему Оливекрону.

Пульсирующие звезды

Уже не первый день стоит ветреная погода, окно, при прочих равных– обстоятельствах открытое, вновь плотно прикрывают. А между тем начало мая. Рано утром – гораздо раньше, чем у нас дома в эту пору года, – ко мне в окно заглядывает солнце, ярко освещая золотой купол напротив, но вскоре находят облака. Почки на деревьях едва пробиваются, кроны одеваются листвою здесь тоже позднее. Так вот какой он, северный ветер! Я представлял его более сильным, резким, порывистым. «Приток воздуха с севера», – сообщают в таких случаях наши газеты, и мне чудились бушующие оссиано-вы бури, кружащие над фьордами вихри. Нет, здесь не происходит ничего подобного, и все же не так, как у нас, в более южных краях. Здешний ветер легкий и какой-то разреженный, буйный, но не сердитый, и не завывает, а скорее насвистывает – весело и добродушно. Вместе с воздухом словно бы и сам ты реешь в вышине, настолько он ядреный и чистый. Обостренным обонянием я улавливаю солоноватый запах моря.

Вот так новость: похоже, никаких обследований сегодня не предвидится. Уже десятый час, а санитар и не думает появляться, чтобы, приподняв мою кровать, катить ее по длинным коридорам» Я лежу лицом к окну, весь сжавшись в клубок. Время от времени погружаюсь в сон, затем внезапно просыпаюсь; раз даже успеваю заметить Черстин, когда та на цыпочках прокрадывается к двери. Я делаю вид, будто ее не замечаю, что-то у меня пропала охота шутить. Может, я не совсем проснулся? Или же глаза… Ну, разумеется, все дело в слепоте. Последний раз я видел свет сегодня – да и то расплывчато, неясно – ранним утром, когда луч солнца скользнул по куполу ратуши. С тех пор меня окружает густой сумрак» и я не могу приписать это пасмурной погоде, я слышу, как люди вокруг расхаживают уверенным, упругим шагом, и совсем недавно кто-то щелкнул выключателем, зажигая свет. Но мне не нравится, что думаю я об этом тупо, равнодушно. Снова и снова мне приходится делать над собой усилие, чтобы завершить начатую цепочку мыслей. Урок, который я задал самому себе, состоит в том, чтобы ответить на вопрос: хочешь ли, можешь ли ты жить слепым? Автоматически все время напрашивается один и тот же ответ: хочу и могу, – но я не нахожу его убедительным и всякий раз начинаю снова, перебирая аргументы и контраргументы, каждый из которых кажется мне бездоказательным. Да, я достаточно прожил на свете для того, чтобы захватить у зримого мира все, что может мне понадобиться в моем незрячем мире. Тогда что же мне остается?… Наконец-то спокойно и без помех обрабатывать накопленный материал… Пожалуй, не так уж и страшно… Я рисую в своем воображении надежного, преданного секретаря или секретаршу, которая, затаив дыхание, сидит за пишущей машинкой или с блокнотом в руках, проворно занося на бумагу текст под мою диктовку… Вечером же – но как я сумею отличить его от другой поры дня? – вечером она будет подолгу читать мне вслух негромким, мелодичным голосом… Так, на чем же я остановился? Ах да, читать вслух… Но я слишком устал для того, чтобы продолжить картину. Я чувствую, как лицо мое искажает гримаса горечи. Мне вспоминается созданный моим воображением Гений – герой «Пляски бабочек», единственный зрячий среди слепых… Ну, а теперь опишем другого героя… единственного слепца в царстве зрячих. Я напряженно силюсь вспомнить знакомые лица… оказывается, уже начинаю забывать их, однако никакой катастрофы от этого не случилось – теперь последует всего лишь постепенный переход, и я, пошатываясь на ходу, преодолею его точно так же, как добрел от незамутненного видения мира до теперешней своей полуслепоты. Но что это со мной? Никак не пойму: то ли тошнота подкатывает, то ли сердце сдает – такого еще не было… Мне приходит на память одно давным-давно забытое лицо, я часто думал, что когда-нибудь снова увижу его и тогда непременно узнаю… Оно возникнет передо мною, это лицо, и тогда…

Боль пронзает меня с такою силой, что я хватаюсь за звонок, В полдень жена сообщает мне, что говорила по телефону с Осло. Моя сестра, двадцать пять лет назад вышедшая замуж за некоего норвежского господина, где-то прочла обо мне и тотчас позвонила в больницу; ее успокоили, а она в свою очередь обещала вскоре снова справиться обо мне. Я сожалею, что мне не удалось поговорить с ней. Странные отношения сложились у нас с Гизи за эти четверть века. Я знал о ней все, она обо мне также, но при этом мы не переписывались. Сестра сделалась заправской норвежкой, у нее Две взрослых, красивых дочери, я видел их фотографии – белокурые и стройные юные северянки. И тут мне вспоминается мой сон наяву воображаемое приключение, неоднократно расцвечиваемое фантазией! В один прекрасный день я в одиночку отправляюсь путешествовать в Голландию, на Гельголанд, в Финляндию, Скандинавию… В странствиях своих однажды зимой под вечер я забредаю в Осло. Не захожу ни в один дом, никому не звоню по телефону. Мечтательно, неспешно прогуливаюсь по заснеженному парку. Мне нет нужды прибегать к помощи полицейского: по жизнеописанию Ибсена, по романам Кнута Гамсуна я хорошо изучил этот город я ориентируюсь в нем по юношеским своим воспоминаниям, в ту пору я страстно полюбил далекий север и вечно рвался туда душою. Вон знакомый пруд, сейчас, правда, он замерз, но летом там плавают лебеди – лебеди Сен-Санса. По парковой дорожке торопливо направляется к городу юная девушка, в руках у нее болтаются коньки, лицо разрумянилось от мороза. Барышня, не пугайтесь… вы ведь говорите по-немецки, не правда ли? Я иностранец, не скажете ли, как мне найти… Она испуганно оборачивается в ответ на мою попытку заговорить с нею – какое знакомое лицо, а ведь я в этом городе впервые! Девушка готова убежать, подобно героине гамсуновских «Мистерий», однако моя безмятежная открытость вызывает ответное доверие, и через четверть часа в уютном «stugan»[43] мы пьем чай с ней на пару… Я выдаю себя за болгарского купца, потешаю ее всякими забавными историями, а она, запрокинув голову, от души хохочет. Затем делюсь с ней причудливыми воспоминаниями детства, она смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Боже правый, как быстро время-то пролетело, ну и попадет мне от мамы!.. Не бойтесь, вам не попадет, готов биться об заклад… ваша матушка наверняка натура тонкая, умная, мыслящая… даже, пожалуй, философского склада… Верно, в точности так! А вы откуда знаете?… Подумалось почему-то… Тогда прощайте… нет, нет, не вините себя в том, что задержали меня! Мне было так просто, так хорошо с вами, а ведь вы – пришелец с юга. Разве не удивительно? Прощайте же!.. Прощай, милая моя Ноэми, поцелуй за меня маму и Астрид… Но ведь я не говорила вам об Астрид, откуда же вы знаете? И что все это означает?… Это означает, милая, что норвежская девочка и болгарский купец после краткого знакомства сейчас распрощаются раз и навсегда, а я пойду с тобой и провожу тебя до самого дома. Ведь я – твой родной дядя.