Черные холмы - Дэн Симмонс

— Ты не болен, Паха Сапа? У тебя нездоровый вид.

На секунду Паха Сапу охватывает безумное желание рассказать старику правду обо всем: о его способности прикоснуться к человеку и заглянуть в него, в его прошлое, а иногда и в будущее (у него нет ни малейшего желания прикасаться к Роберту Сладкое Лекарство), о призраке Длинного Волоса (если только это Длинный Волос), который бубнит, бубнит и бубнит на уродливом и бессмысленном языке вазичу, о Шальном Коне, который хочет его убить, о собственной его боязни (почти уверенности), что он потерпит провал на ханблецее, — рассказать старику все.

— Нет, дядя. Меня только трясет немного.

— Сними-ка с себя одежду. Всю.

Рука Паха Сапы движется к рукоятке ножа у него на поясе. Он знает, что некоторые из этих вичаза ваканов, в особенности отшельники, — винкте.

Некоторые винкте в течение всей своей жизни одеваются и ведут себя как женщины. У других, говорят, есть и мужские и женские органы, но большинство винкте, как говорили Паха Сапе ребята постарше, предпочитают вставлять свой стоячий «делай деток» в попу мальчикам, а не куда полагается — в виньян шан прекрасных винчинчала.

Паха Сапе не хочется узнавать, что при этом чувствует мальчик. Он решает, что ему придется убить Роберта Сладкое Лекарство, если старик приблизится к нему.

Старый вичаза вакан видит выражение лица Паха Сапы, смотрит на дрожащие пальцы мальчика на рукояти ножа, а потом начинает смеяться. Он смеется низким, сочным долгим смехом, который эхом отдается от стен извилистой пещеры за тем местом, где они сидят у огня.

— Не глупи, мальчик. Мне не нужна твоя унце. Я был восемь раз женат на женщинах. Это восемь разных женщин, маленький Черные Холмы, а не восемь жен одновременно. Так что, если ты не привел какого-нибудь винкте с собой, то в этой пещере нет ни одного. У тебя лихорадка, и ты весь горишь. И тебя трясет. Вся твоя одежда насквозь мокрая. И я думаю, ты в таком виде ходишь уже несколько дней и ночей. Высуши все это и сядь поближе к огню.

Паха Сапа прищурясь смотрит на старика, но рука его отпускает рукоятку ножа.

— Возьми эти одеяла, мальчик. Сними с себя одежду — можешь сделать это за одеялами, если хочешь, — и повесь ее на пустой вертел — пусть сохнет. Мокасины тоже сними. Нож можешь оставить при себе, если тебе кажется, что так ты будешь в большей безопасности. Одеяла чистые, и паразитов в них нет.

Паха Сапа краснеет, но делает то, что говорит ему старик, руки у него так дрожат, что ему с трудом удается повесить сушиться одежду. Он заворачивается в одеяла. Мокрой кожей он чувствует их шершавость, но одеяла неизмеримо теплее, чем его насквозь промокшая одежда. Нож он оставил при себе.

Роберт Сладкое Лекарство отирает рот и кладет вертел со своим жареным кроликом, к которому едва прикоснулся, на вилкообразные подпорки, где прежде лежал вертел Паха Сапы. Мальчик до костей обглодал своего кролика. Паха Сапа всегда думал, что в мире ничто не выглядит таким жалким и уязвимым, как освежеванный кролик без головы.

— Бери, мальчик. Я съел столько, сколько хотел. Угощайся.

Паха Сапа благодарно мычит в ответ и срезает куски мяса в свою миску.

Роберт Сладкое Лекарство смотрит направо сквозь пламя в направлении входа.

— И давно идет дождь? Два дня и две ночи?

— Три дня и три ночи, дядя. Нет, постой… уже четыре ночи и три полных дня. Все затоплено.

Старик кивает.

— В день перед началом дождя я встретил вазикуна на пути к вершине горки. День был солнечный. Позднее появились облака, но в основном светило солнце.

Паха Сапа говорит с набитым ртом:

— Ты его убил, дядя?

— Убил кого?

— Вазикуна!

Старик усмехается.

— Нет, я поговорил с ним.

— Это был синий мундир? Солдат?

— Нет-нет. Я думаю, прежде он был воином, — я в этом уверен, но теперь — нет. Он мне сказал… нет, неверно; он не то чтобы мне сказал — он дал мне понять, что когда-то ходил по луне.

Паха Сапа моргает, услышав это.

— Значит, он был витко — сумасшедший.

Роберт Сладкое Лекарство улыбается, снова показывая свои длинные зубы.

— Он вовсе не казался витко. Он казался… одиноким. Но, юный Черные Холмы, скажи мне, слышал ли ты когда-нибудь о вичаза вакане или каком другом человеке, наделенном необычными способностями, — например о вайатане, пророке, или вакиньяне, мечтателе, которому существа грома присылают видения, или о вапийе, колдуне, или ванаацине, который убивает болезнь, или об опасном вокабийейе, который лечит колдовскими лекарствами, или о вихмунге, который высасывает болезнь прямо изо рта умирающего собственным вдохом… который рассказывает, как покидает свое тело и путешествует по дальним местам?

Паха Сапа смеется и прикладывается к кувшину с родниковой водой.

— Да, дядя, конечно. Но я никогда не слышал, чтобы шаман, наделенный необычными способностями, говорил о…

Он замолкает, вспоминая о собственном опыте (сне?), когда он лежал в траве, а потом поднялся так высоко в небо, что оно потемнело среди белого дня и на нем появились звезды.

— …говорил… о таких далеких путешествиях. Но ты, дядя, говоришь, что у вазичу бывают видения, как и у настоящих людей?

Роберт Сладкое Лекарство пожимает плечами и подбрасывает несколько прутьев в огонь. Паха Сапе становится тепло под одеялами, глаза его начинают смыкаться. От второго кролика теперь тоже остались одни кости.

Голос старика, громким эхом отдающийся от стен маленькой пещеры, кажется Пахе Сапе странно знакомым.

— А ты никогда не обращал внимания, юный Черные Холмы, как все наши племена (все те, о которых я знаю, даже те, что живут к востоку от Большой реки и к западу от Горящих гор и за хребтом, Где Никогда Нет Лета, даже те, которые так далеко на юге, что там не равнины, а пустыни, где не растет трава) — что все мы даем нашим племенам названия, которые значат то же, что тсехестано, народ, как говорим мы, шайенна, или вольные люди природы, как называете себя вы, лакота, или истинные люди, как говорят кроу… и так далее, и так далее, и так далее.

Паха Сапа забыл вопрос, если только в этих словах был какой-то вопрос, и совершенно не понимает, в чем суть, если только в этом есть суть. Он отвечает только сонными кивками и, вспоминая хорошие манеры, тихой отрыжкой.

— Я у тебя спрашиваю, юный Черные Холмы, почему каждое из наших племен называет себя «истинными человеческими существами», но ни одну другую племенную группу, даже вазичу, таковыми не считает?

Паха Сапа трет глаза.

— Я думаю, дядя, наверное, потому, что наше племя… то есть мы… и есть человеческие существа, а другие — нет?

Такой ответ кажется немного неадекватным даже быстро отогревающемуся мальчику с набитым животом, но другого ответа ему в этот момент не придумать. В следующие десятилетия он не раз будет возвращаться к этому вопросу.

Роберт Сладкое Лекарство кивает, словно удовлетворен каким-то особенно умным ответом одного из учеников, которые учатся у него на вичаза вакана.

— Возможно, юный Черные Холмы, когда ты выучишь язык призрака того вазикуна, что теперь бубнит у тебя в голове, то начнешь понимать мой странный вопрос о нашем самоименовании немного лучше.

Паха Сапа сонно кивает, а потом вдруг сон его мигом проходит — он ведь не говорил этому старику о призраке Длинного Волоса, поселившемся в нем.

Или говорил?

Но Роберт Сладкое Лекарство уже продолжает:

— Ты идешь в настоящие Паха-сапа, чтобы в одиночестве пройти ханблецею, так что после сегодняшнего пира тебе придется поститься. То место, которое тебе нужно, в одном дне езды отсюда, если только ты пойдешь верным путем в холмах. Я надеюсь, твой тункашила, Сильно Хромает, рассказал тебе, как нужно готовиться, и дал тебе все, что нужно, чтобы ты правильно сделал йювипи?

— О да, дядя! Я узнал все, что нужно, а то, чего мне не найти в лесу, все собрано и навьючено на мою белую кобылу — ты слышишь, как она щиплет траву у входа!

Роберт Сладкое Лекарство кивает, но не улыбается.

— Ваштай! Сильно Хромает дал тебе надлежащую священную трубку и крепкий каньлийюкпани — отличный курительный табак?

— О да, дядя!

Дал ли? За четыре дождливых ночи Паха Сапа не до конца рассмотрел содержимое тюков, которые дал ему дедушка, он обычно прятался под кобылу в ночной ливень и нашаривал сухое мясо или лепешки, которые ему собрала в дорогу Женщина Три Бизона. Какая трубка в его тюках с добром — та, священная незаменимая Птехинчала Хуху Канунпа, Трубка Малоберцовой Бизоньей Кости, которую Сидящий Бык вручил на хранение Сильно Хромает, или менее священная племенная из красной глины? Паха Сапа не помнит, чтобы видел в каком-нибудь из своих промокших тюков красные орлиные перья, украшающие бесценную Птехинчала Хуху Канунпу.

Старик все еще продолжает говорить:

— Ваштай, Паха Сапа. Держись подальше от дорог вазичу, потому что солдаты и золотоискатели убьют тебя без лишних разговоров. Ступай на вершину Шести Пращуров. Июхакскан каннонпа! Возьми с собой трубку. Твоя трубка вакан. Таку воекон кин ихьюха эл войлагйапело. Эхантан наджинойате мака стимнийан каннонпа кин хе уйваканпело. Она может все. С тех пор как стоячие люди расселились по земле, эта трубка была вакан.