Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад - Фридрих Клингер

— Ах! Кто ты, великий?

— Можешь добиться того, чего хочешь!

— Хочешь того, чего можешь добиться!{51} Об этом мне говорит твое лицо. Не нужно знать тебя, чтобы понять это. Никогда еще я не был так уверен в своей науке, как в этот миг. Кто может смотреть на это человеческое лицо без интереса, без восторга и упоения? Кто не увидит, глядя на этот нос, глубокое, естественное величие и каменную твердость? Лицо с орлиным взором, полное страсти и силы!

Он ощупал лоб Левиафана и продолжал:

— Позволь мне измерить выпуклость твоего лба. Да, на этом челе ясно отразилось железное мужество, как в линии рта — истинная дружба, верность, любовь к богу и людям. Какое сильное, устремленное вперед, жаждущее взаимности чувство можно прочесть на этих устах! Какое благородство во всем! Да, лицо твое — физиономия необыкновенного человека, который остро и глубоко видит, крепко к себе приковывает, отталкивает, действует, летит, творит, находит немногих, на которых он может положиться, но очень многих, желающих положиться на него. Ах, если бы у обыкновенного человека мог быть такой лоб, такой нос, такой рот или даже только такие волосы, то физиогномика ничего не стоила бы. Может быть, нет на свете человека, которого твоя наружность попеременно не привлекала бы и не отталкивала. О. детская невинность и тяжкое величие героя! Столь известны и столь непоняты будут лишь немногие смертные. Орел! Лев! Сокрушитель! Реформатор человечества! Вперед! Исцели смертных от их слепоты, надели их своей силой. Природа предназначила тебя для этого высокого жребия.

Фауст в неистовстве скрежетал зубами, пока монах восторженно произносил все эти удивительные и напыщенные фразы о лице дьявола. Потом дьявол холодно спросил пророка:

— А об этом человеке что ты думаешь?

М о н а х: Он велик, смел, могуч, силен, нежен, добр. Но более великое больше, более смелое смелее, более могущественное могущественнее, более сильное сильнее, более нежное нежнее, более доброе добрее! Великий и благородный ученик великого учителя, когда твой ум и твое сердце вполне постигнут того, кто тебя учил, ты будешь отражать его свет! Прошу вас, присядьте, чтобы я мог набросать ваши силуэты.

Когда Фауст услышал, что монах оценил его значительно ниже дьявола, он пришел в еще большую ярость и закричал:

— Силуэты! Тени! Да, ты только и видел что тени. Кто ты, дерзко отваживающийся мерить и судить человечество своим судорожным, разгоряченным и сбитым с толку воображением? Видел ли ты хоть раз настоящего человека? Где, как и когда? Ты видел только тень его, разукрасил ее цветистым вздором своей фантазии и выдал за истинный образ человека. Назови, каких людей ты видел! Сектантов, фанатиков, фантазеров, то есть отбросы человеческой природы. За тебя и тебе подобных цепляются тщеславные молельщицы, молодые жены, бессильные мужья, вдовы, не спящие по ночам девушки, которых волнует пробуждающаяся кровь. Они не могут опираться на более сильных, они вынуждены прелюбодействовать духом, потому что тело их никому не нужно. Ты видел писателей, которым льстило, что в тупых чертах их лица ты открывал признаки гениальности, ты видел вельмож, знатное имя и титул которых придавали в твоих глазах их лицам великолепие. Как видишь, я читал твою книгу и знаю, с кем ты имел дело.

Д ь я в о л: Браво, Фауст! Но позволь и мне сказать слово и отплатить ему правдой. Брат мой! В своей одинокой келье ты создал себе пошлый идеал совершенства и пытался вдолбить его в головы людей, и теперь он пожирает их мозг, как рак — пораженные мускулы. Или это проявление нового шарлатанства, и ты пытаешься привлечь к себе людей, льстя их тщеславию, чтобы тебе легче было распространять другие выдумки? Были уже некогда люди, пытавшиеся по внешности человека определять свойства его души, которая, к слову сказать, спрятана глубже, чем центр земного шара, но это были молодцы не под стать тебе. Они обошли почти весь мир, многое повидали, дожили до седин, имели дело с самыми разными людьми, спали не с одной женщиной, побывали во всех убежищах порока и сладострастия. Из дворца они переходили в хижины, забирались в пещеры дикарей и знали, какими качествами должен обладать настоящий мужчина и что, согласно его натуре, можно от него требовать. Ты же опутан предрассудками и трепещешь при виде кипучей деятельности человека. Ты создал себе призрак из монашеских и бабьих добродетелей и украсил его ангельской чистотой и целомудрием, лишающими человека именно того, что еще придает ему некоторую ценность.

Монах стоял между ними, как между двумя огнедышащими вулканами, смиренно прижимал руки к груди и умолял:

— Сжальтесь!

Ф а у с т: Слушай! Ты видишь на носу какого-нибудь молодого человека маленькую горбинку, которую ты раз и навсегда определил как признак чувственности, и ты объявляешь его сластолюбцем, даже если его мужские прелести величиной с горошину, а ягодицы впалые, как твои щеки. Самое существенное в характере мужчин и женщин находится в таком месте, о котором ты не имеешь представления, в которое ты не можешь сунуть свой нос и с которого не можешь срисовать силуэт, чтобы потом вырезать его из дерева. А ведь именно там кроется очень часто мера человеческой добродетели. Любовные конвульсии женщины приводят тебя в неземной восторг, ты видишь одухотворенность в глазах матроны, услаждающей свое воображение картинами плотской страсти. На челе юноши ты читаешь порыв к свершению благородного подвига, тогда как на самом деле у него просто львиный темперамент. Как же ты хочешь измерить духовную силу человека, если сам ты не испытал опасной, неистовой борьбы, которую она вызывает в человеческой душе? Как ты можешь определить, какой человек не устоит перед искушением, если ты сам довольствовался одними тенями? А что, если кто-нибудь вдруг вздумает перевести на язык здравого смысла все те цветистые фразы, которыми ты прикрываешь свою неопытность и свое невежество? Что останется от этого вздора, кроме мыльных пузырей?

Д ь я в о л: А что, если бы все эти тени, которыми ты украсил свою толстую книгу, явились тебе в своем подлинном виде, как сейчас являюсь тебе я? Я видел, что ты нарисовал и раскритиковал даже дьявола. Погляди на него воочию. Гляди на меня! Стоит лишь моей внутренней сущности отразиться на моем лице, как ты в ужасе откажешься от идеала, созданного твоей фантазией. Ты даже не заметил, как тот, перед кем ты преклонялся, вломился в твою овчарню и задушил твоих духовных ягнят. Видишь, каким сладострастием он дышит. А теперь подыми глаза, и ты сможешь рассказать своим поклонникам, что хоть одно существо ты узрел в его подлинном виде.

И, повернувшись к Фаусту спиной, дьявол, чтобы раскрыть свою сущность, предстал перед монахом во всей отвратности своего подлинного адского облика. Монах пал ниц. Приняв прежний вид, дьявол повернулся сначала к Фаусту, а затем опять к трепещущему монаху.

Д ь я в о л: Теперь рассказывай о том, как ты видел дьявола, и изображай его, если у тебя на то хватит смелости. Тебе часто пришлось бы таким же образом падать наземь, если бы ты мог видеть истинную природу тех, кого ты изобразил ангелами.

Ф а у с т: Оставайся глупцом и плоди глупцов. У разумных людей твои выдумки вызовут только отвращение и к тебе и к религии. Более успешно действовать на руку аду было бы невозможно. Одни тебя презирают, а другие перед тобой кривляются. Прощай!

От испуга монах лишился рассудка, но и в безумии продолжал писать, а читатели совершенно не замечали происшедшей в нем перемены, до такой степени его новые книги были похожи на прежние.

Вся эта история очень развеселила Фауста. И так как город уже порядком ему надоел, он отправился вместе с дьяволом в смеющуюся Францию.

Книга четвертая

1

Правда, Франция в то время еще не была той смеющейся страной, какой она стала впоследствии. Привычка подчиняться произволу, великих и сильных мира сего еще не так глубоко укоренилась в душах французов, чтобы они могли петь о своих страданиях{52} в остроумных уличных песенках и считать это достаточной местью. Когда Фауст и дьявол вступили на богатую землю этой страны, она стонала под гнетом Людовика XI{53}, трусливого и хитрого тирана, который первый назвал себя «христианнейшим» королем. Дьявол нарочно ничего заранее не рассказал о нем Фаусту, — он хотел сокрушать сердце своей жертвы постепенно, открывая перед нею все новые и новые мерзости. Чем ближе знакомился Фауст с жизнью, тем большие сомнения должно было по замыслу дьявола вызвать у него небо. Дьявол медленно готовил Фауста к последнему удару, самому ужасному из всех, когда-либо поражавших человека, отважно восставшего против пределов, коими ограничила наш горизонт рука всемогущего. К сожалению, человеческие деяния давали для этого замысла огромный материал, и люди более мудрые, чем Фауст, даже без всякого участия дьявола не раз терпели крушение, разбиваясь об эту опасную твердыню, если забывали, что покорность судьбе — первое требование, которое природа предъявляет к человеку. То же случалось с людьми, в основе характера которых не лежали доброта и снисходительность, ибо только нежное сияние этих добродетелей способно сделать более светлыми и отрадными мрачные картины жизни на земле. Есть особый мрачный и ядовитый атеизм чувства, который почти неизлечим, потому что для него всегда имеется достаточно кажущихся причин; он исходит из сердца, и притом из сердца человека, настроения и ощущения которого слишком остро отзываются на противоречивые явления нравственного и физического мира. Жар такого сердца не меньше изнуряет рассудок, чем лихорадка — тело тяжелораненого. По сравнению с этим атеизмом атеизм разума — просто вздор, ибо человек мыслящий ищет причины своих поступков, и это занятие неминуемо приводит его к пределам, за которыми человеческий дух уже бессилен; даже на самого смелого они налагают оковы, достаточно прочные, чтобы помешать ему ринуться в темное неведомое ничто. Все предупреждения тщетны; нравственный мир, так же как и политический, имеет и должен иметь своих мятежников. Они не навязывают нам учения о призрачном мосте, перекинутом из мира чувственного в мир интеллектуальный. Их жертвы призывают нас не забывать о косной самонадеянности нашего человеческого достоинства… Фауст знал о короле Франции только то, что он сам называл себя «христианнейшим», что он первый усмирил вассалов своего государства и утвердил над ними права короны. Фауст знал еще, что остальные дворы Европы боятся Людовика XI, ибо для него цель оправдывает все средства и не было еще случая, чтобы он сдержал слово вопреки собственной выгоде. Теперь Фаусту предстояло познакомиться со средствами, с помощью которых король достигал своей цели.