Сто лет - Хербьерг Вассму

Пастор снял пальто, и жена арендатора поспешила поставить перед постелью табуретку, чтобы он мог сесть. Больному явно осталось уже недолго. Он стонал, охал и был без сознания.

— Сколько уже времени его лихорадит? — спросил пастор.

— Три дня. Поначалу мы думали, что это что-нибудь обычное... У него болела голова и все тело. Но когда пошла сыпь и он стал заговариваться, мы поняли...

Кожа больного была усыпана мелкой красной сыпью. Кое-где виднелась даже кровь. Пастор привык не подавать вида, но внутренне он содрогнулся. У больного, безусловно, был тиф. Неожиданно больной приподнялся, застонал и замахал руками, словно кто-то прижег его раскаленным железом. Он сел и хотел слезть с кровати. Но его тело свело судорогой.

Пастор попытался удержать больного на месте. Через некоторое время ему удалось снова уложить его в постель, теперь больной лежал неподвижно, глядя куда-то вдаль и открыв рот. Пастор прочитал "Отче наш". Жена больного тенью замерла рядом с постелью. Пастор повернулся к ней, чтобы подготовить к тому, что происходит.

— Помолимся за него, на причастие уже нет времени, — прошептал он ей.

Женщина не ответила, упала на колени рядом с постелью и судорожно сжала худые руки. Через несколько минут больной скончался на руках у пастора.

Жена не плакала, дрожащим голосом она продолжала читать "Отче наш". Снова и снова. Когда пастор закрыл покойному глаза и сложил его руки на груди, она все еще молилась. Наконец он обнял и поднял ее. Она повисла на нем, словно тряпка, словно у нее не было ни позвоночника, ни сил, чтобы держаться на ногах. Пастору оставалось только сесть вместе с нею на топчан рядом с покойным.

За окном приглушенными голосами из-за чего-то ссорились дети. Старший мальчик пробовал их утихомирить. Хворост давно прогорел, отовсюду тянуло холодом.

— У вас есть родные? Кто-то, кто мог бы вам помочь?

Женщина затрясла не только головой, но всем телом, при этом она не сказала ни слова. Пастор подумал, что в комнате нет места для матери с четырьмя детьми, кому-то из них придется сегодня спать на одной постели с покойным.

— А скотина есть?

— Нет... только несколько кур.

— Как думаешь, мы сможем вдвоем отнести его в хлев? Чтобы там ты могла обмыть и обрядить его?

Молодая вдова как будто проснулась. Не отвечая пастору, она решительно встала, сняла со стены доску для разделки теста и положила ее рядом с топчаном. Это произошло так быстро, что пастор не успел даже глазом моргнуть. Его поразило, какими практичными и находчивыми делает людей бедность. Вдвоем они молча положили покойного на доску. Он оказался тяжелым. Смерть вообще тяжела. Доска была слишком короткая, ноги покойного лежали на полу. Когда это было сделано, вдова достала из сундука простыню или скатерть и прикрыла мужу лицо и верхнюю часть туловища. Потом вышла из дома и о чем-то тихо поговорила с детьми. Они вернулись вместе с ней и маленькими соляными столбиками застыли в дверях.

Пока пастор был в доме, там не пролилось ни одной слезы. Он взялся за доску там, где находилась голова покойного. Старший из детей, десятилетний мальчик вместе с матерью взялся за другой конец доски. Свисавшие с доски ноги, согнутые в коленях, раскачивались на ходу. Но это длилось недолго. Они отнесли покойного в хлев к четырем кудахтавшим курам. Осень уже вступила в свои права, поэтому птицы сидели на насесте и не желали покидать хлев, несмотря на непрошеного гостя.

Пастор принес воды, вдова растопила потухшую печь, которая дымила, как открытый костер. Потом она разделила хлеб между детьми, усевшимися к столу. Воду они пили из оцинкованного ковша по очереди. Пастор тоже. Все время он чувствовал на себе взгляд широко открытых глаз старшего мальчика.

— Папа так и останется там лежать? Он не замерзнет? — пробормотала младшая девочка с мокрым носом и внимательными глазами.

— Он больше не боится холода, — ответил пастор и посадил ее к себе на колени.

— Так не бывает, — серьезно сказала девочка и вытерла нос, потершись им о жилетку пастора.

— К сожалению, бывает. Мой папа тоже умер, когда я был маленьким мальчиком.

Эти простые слова заставили детей сгрудиться вокруг него. Странная кучка осиротевших детей, утешением которым служили только вода и хлеб.

Пастор на некоторое время задержался у них. Попытался объяснить детям, что такое смерть. Казалось, его умерший отец интересовал их больше, чем их собственный. Когда он, собравшись уходить, уже подошел к двери, вдова неожиданно схватила его за руку. Она по-прежнему не пролила ни слезинки. Но весь ее вид выражал беспредельное отчаяние. Пастора охватило грешное желание схватить уголь, блокнот и сделать с нее набросок. У него возникло чувство, что, имея дар, он не смеет его использовать. Почему? Ведь он мог сесть здесь вместе с ними. Изобразить эту красоту, безобразие и отчаяние. Создать документ бессмысленного конца человеческой жизни.

—  Я позабочусь, чтобы вам была оказана помощь, хотя бы в самом необходимом. Хлеб для детей и гроб для покойного.

— Благослови вас Бог... — пробормотала она.

Он погладил ее по растрепанным волосам и махнул на прощание детям.

Домой он вернулся уже затемно. Горела только лампа в прихожей. Значит, все уже спят. Он тоже лег, стараясь двигаться как можно тише, и испытал глубокую благодарность за то, что ложится в теплую и чистую постель. Из тени вдруг выплыли глаза мальчика. Что можно сделать для этих детей? Что он, эгоист, мог бы для них сделать? Он, со своими бесполезными занятиями и незаконченными картинами.

Бедность хуже смерти, подумал он.

Утром пастор умылся и оделся, ничего не сказав о вчерашнем посещении арендатора и о его смерти. Пасторша, уже одетая, собиралась покинуть спальню, она не задала ему ни одного вопроса. Ни разу даже не взглянула в его сторону. Он стоял и застегивал рубашку. Медленно.

— Тот приход? Ты все еще считаешь, что я должен его принять? — неожиданно для себя и вопреки принятому решению спросил он.

Она, не глядя на него, пожала плечами.

Это уже война, подумал он, борясь с упрямством и бессилием. Хуже ничего не могло быть, поэтому упрямство победило.

— Ты знаешь, у меня уже спрашивали, когда я закончу запрестольный образ. Наверное, пора начать самому распоряжаться своей жизнью. Если мы переедем на Юг, я, во всяком случае, должен буду до того рассчитаться со всеми своими долгами, — сказал он и помолчал. — Я спрошу у Сары Сусанне Крог, не сможет ли она попозировать мне несколько дней, чтобы я мог закончить работу.

— Да-да, Фриц, распоряжайся своей жизнью. Поступай так, как считаешь нужным, — коротко бросила она.

В тот же день за обедом пасторша сказала, что хочет навестить дочь Лену и ее семью. Она уедет на несколько дней. Удобнее сделать это сейчас, пока свекровь и Якобина еще не уехали на зиму в Берген. В ее отсутствие они помогут Фрицу с детьми и хозяйством.

Пастор не мог понять, что это — открытая демонстрация или она, как сказала, уже давно задумала эту поездку. Но про себя он согласился, что так будет лучше для них обоих.

В тот же день он начал заниматься делом молодой вдовы и ее детей. Сделал все, что от него зависело, чтобы привлечь к этому Комитет помощи беднякам. В течение нескольких дней он похоронил арендатора, нашел приемных родителей для двух младших детей и привез вдове из пасторской усадьбы муки и солонины. Это помогло обрести ему такое душевное равновесие, какое свойственно людям, знающим, что перед лицом Бога они поступили правильно.

Если ангел — женщина

Сара Сусанне знала, что это сон. И в то же время понимала, что все так и было на самом деле. Жар. Лихорадка. Странное чувство, будто она находится в собственном теле и в то же время — вне его. Недавно побеленный церковный неф. Выросший запрестольный образ. В ее видении он закрыл собой все окна церкви. Амуры блокировали двери. Спаситель все больше напоминал самого пастора Йенсена. В его этюднике лежало зеркало. Во сне оно было в трещинах, но Сара Сусанне не обратила на это внимания. Зато обратила внимание на другое:

— Почему я выгляжу на образе так, будто веду праздный образ жизни?

— Ангелы не физические существа. Может быть, они переодетые женщины, вышедшие из рук Господа. И только ты можешь оживить для меня ангела!

Его лицо выросло. Глаза.

— Здесь тепло... Ты могла бы надеть одеяние ангела прямо на нижнее белье, — шепотом сказал он.

Нижнее белье, подумала она. Он говорит, нижнее белье. Значит, он больше не пастор. На лбу у нее выступила испарина.

— Я не боюсь жары, — смущенно сказала она, но подчинилась ему. Непонятно, как это у нее получилось, ведь это был только сон.

— Можешь стать в тени, света мне хватит.

Его глаза метались. Зрачки расширились. Она погрузилась в эту сероватую синеву. Поплыла. Одеяние прилипло к ней, неприятно обхватило щиколотки. Она отставила чашу и вышла из синевы. Это оказалось легко, и ее овеяла приятная прохлада.