Сто лет - Хербьерг Вассму

— Урсула, это уже слишком! Ты не понимаешь, что говоришь, — тихо произнес он и отпустил ее.

— Прости меня! — прошептала пасторша и снова заплакала.

Он сел и со вздохом посадил ее к себе на колени.

— Мы с тобой прожили вместе всю жизнь. Так? — начал он.

— Да...

— Я обещал написать этот запрестольный образ и уже слишком затянул эту работу. Чтобы ее закончить, мне необходима модель. Ты согласна?

Она мрачно кивнула.

— Если хочешь, можешь присутствовать там, — услышал он свой голос.

Она испуганно покачала головой:

— Хоть ты не унижай меня! Я говорю не о себе, а о том, что могут сказать люди...

— Прекрасно! Тогда пусть болтают что угодно! А я закончу свою работу! — решительно сказал он.

Однако пасторша еще не успокоилась:

— Но я пришла к тебе не за этим...

— Я понимаю. Ты была в отчаянии из-за слухов, что ходят в Бергене. Почему Якобина рассказала тебе об этом письме?

— Она не виновата. Она хотела просто предупредить нас, — пробормотала пасторша, встала и пошла к двери.

Пастор Йенсен в одиночестве писал в церкви романтических амуров, которые должны были украшать запрестольный образ, хотя сам чувствовал себя как медуза, выброшенная на берег. Слова Урсулы о том, что он не соответствует своей должности, не давали ему покоя. Он понимал, что Урсула права, несмотря на то что это было сказано ею в запальчивости. Он не всегда был тем, за кого себя выдавал. Ни перед Богом, ни перед людьми.

Живя на Севере, пастор годами укреплял свою репутацию политика и общественного деятеля. Однако старая сплетня о внебрачном рождении Лены напомнила ему, что в Бергене его не считают таким безупречным человеком, как здесь. Поэтому он расстался с надеждой получить приход на юге страны.

Между ним и Урсулой царил мир. Но спокойная поверхность только сгущала муть на дне. Это было опасно. Иногда он уезжал по делам, но, когда бывал дома, невысказанное потихоньку тлело под огнем лампы. Можно было извинять себя тем, что серьезные разговоры нельзя вести в доме, имеющем столько ушей. Случалось, особенно в поездках или по дороге в церковь, у него возникала мысль — неужели я был рожден только для этого?

Часто такое наваждение длилось не больше минуты, потом оно сменялось неприятным чувством, которое пастор гнал от себя. Он понимал, что должен быть более внимательным к жене. Но вместо этого утешался, вспоминая свои разговоры с Сарой Сусанне. Ее короткие, прямые ответы. И вопросы. Особенно вопросы.

Первые годы в Нурланде именно откровенность, доверие помогли им с Урсулой выдержать жизнь, так отличавшуюся от той, к которой они привыкли. Но как-то незаметно все изменилось. Пока он боролся с обществом в статьях и в речах, он избегал всего, что могло бы привести дома к разладу. Обращал в шутку или просто не замечал. И постепенно вокруг них выросла стена серых будней.

Доверие? Насколько Урсула способна вообще воспринять доверие? Есть ли у него что-нибудь, принадлежащее только ему, какая-нибудь тайна, делающая доверие между ними невозможным? Например, портрет. Он не показал Урсуле портрет Сары Сусанне, над которым начал работать.

В последний год Сара Сусанне не могла ему позировать. В феврале она родила четвертого ребенка и написала пастору, что не совсем здорова. В то время он написал два мрачных боковых образа, изображавших тени мертвых в Гефсиманском саду. Чтобы уравновесить композицию, он написал трех амуров, которые должны были венчать весь образ. И внушать пастве свет и надежду. В том, что Сара Сусанне была ему, собственно, не нужна, чтобы закончить работу, пастор не признавался даже себе. Он был одержим желанием написать ее портрет. Написать ее такой, какая она есть на самом деле. Это желание владело им с тех пор, как он первый раз увидел ее в Хеннингсвере. Он не мог да и не хотел объяснять это желание.

За окном послышались шаги. Зашуршал гравий, Урсула ступала легко, и пастор вспомнил, что когда-то это его пленяло. Пленяла ее танцующая походка.

Он бросил взгляд на шкаф. Дверца немного покосилась и плохо закрывалась. Там, за его пасторским облачением, висящим на пожелтевшей деревянной вешалке, стоял портрет Сары Сусанне.

— Фриц, тебе письмо, — запыхавшись, сказала пасторша и протянула ему конверт с печатью. Официальное сообщение? Минуту он неподвижно смотрел на письмо. Один угол был попорчен от сырости. — Ну, открой же его!

Пастор послушался. Но не сразу. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Он внутренне сжался. Из окна на его руки, державшие письмо, падал синеватый холодный свет. Слова пестрели, постепенно занимая свое место и обретая смысл.

— Что там?

— Мне предлагают приход в Сёруме в Акерсхюсе...

— Господи, слава Богу! Наконец-то! — воскликнула она и обвила руками его шею.

Потом заплакала. Сначала тихо, потом все более бурно, и наконец рыдания уже стали душить ее.

— Неужели тебе так плохо жилось здесь? — пробормотал он.

— Совсем нет! Но ведь ты заслужил тот приход! Без сомнения, заслужил! Давай уедем отсюда, не откладывая! Хорошо? — неожиданно твердо сказала она.

— Такие дела не вершатся по мановению волшебной палочки. На это уйдет время. Надо уладить многие практические вопросы. И дети... Мы должны посоветоваться и с ними.

— При чем все это? Такая возможность выпадает только раз в жизни! И ты должен ею воспользоваться! Нет, ты не откажешься от этого прихода! Только через мой труп!

— Тише, тише. — Пастор невольно улыбнулся.

Пасторша отпустила его и затанцевала по ризнице, напевая немецкую народную песню, которую всегда пела когда бывала в хорошем настроении. Всю мрачность с нее как ветром сдуло, темные глаза сияли. Рот был приоткрыт, она улыбалась мужу. Потом подбежала к шкафу, сорвала с вешалки пасторское облачение и затанцевала, прижимая его к себе. Но тут же остановилась и положила его на стул. Словно не веря своим глазам, она подошла к шкафу, схватила портрет Сары Сусанне и повернула его к себе. Пастор не видел ее лица. Затылок и шея у нее словно окаменели. Она не двигалась. Он услыхал собственное покашливание.

Наконец она повернулась к нему, лицо у нее было чужое. Точно они и не прочли только что письма о приходе.

— Кто тебе заказал портрет этой женщины? — спросила, она таким тоном, каким спрашивают у служанки, почему она плохо вытерла пыль.

— Никто, — ответил он, не зная, что еще можно сказать.

— Странное место для хранения портрета. За облачением.

Домашняя инквизиция. Слова звучали резко и четко.

— Он еще не готов...

— И где же он будет висеть? — спросила пасторша после выразительной паузы.

— Не знаю, — ответил он, хотя в этом не было необходимости. Он мог бы сказать, что хотел подарить его Саре Сусанне в благодарность за то, что она согласилась ему позировать. Но не сказал. Только вспомнил то время, когда работал в театре в Бергене. Молодых актрис, которые старались обратить на себя его внимание и получить роль. Ироничные замечания жены. Холод, когда он пытался что-нибудь объяснить. Но то было давно, а теперь... Эта ее спина... Всякий раз, когда он видел эту повернутую к нему спину, он чувствовал себя покинутым.

Пасторша демонстративно поставила портрет обратно в шкаф и закрыла дверцу, которая все равно опять приоткрылась.

— Повесь его в церкви, тогда ты сможешь любоваться им каждый день! И даже показать епископу, если он приедет! — холодно сказала она и повернулась к нему. Потом выбежала из ризницы.

Пастор снова перечитал письмо, но это было уже бессмысленно. Он вдруг понял, что не примет этого прихода. И снова поссорится с женой. Но тут уже ничего не поделаешь. Он не спеша убрал кисти и краски. Нужно идти домой и поговорить с ней. Сказать то, что осталось невысказанным.

Тебя мучает не портрет, мог бы сказать он ей. Все гораздо хуже. Я не приму прихода в Серуме. Мое место здесь, на Севере!

Если она не захочет его слушать, ему придется взять себя в руки и написать замечания к "лесному делу". Можно по-разному проявить свою решительность, несмотря ни на что. Другого пути нет.

Но когда пастор вернулся домой, его встретил посланный от арендатора. Там кто-то заболел, а доктор был в отъезде. Пасторша вела себя как обычно — хлопотала по хозяйству, заботилась о детях. Правда, перед его уходом она не пожелала ему доброго пути, как желала всегда.

Больной лежал на грубо сколоченном топчане, без одеяла и простыни, прямо на старом соломенном тюфяке. На то время, что пастор был в доме, его молодая жена отправила детей в хлев. Сама она стояла у печки, бледная, расстроенная, и подкладывала в огонь хворост. Обстановка дома состояла из кухонного стола с цинковым ведром, нескольких цинковых тарелок, двух кое-как< сколоченных лежаков, стоявших у одной стены, и стола с шестью табуретками у единственного окна. Под потолком на жерди сохла мокрая одежда. Кое-где из стен торчали пучки мха, они так долго впитывали в себя дождь, что теперь время от времени с них срывались капли.