Сто лет - Хербьерг Вассму

Однако им снова овладела усталость, а может, то были не подвластные ему желания. Накануне вечером он положил на свой блокнот книгу. Эрик Андреас Колбан, "Попытка описания уездов Лофотены и Вестеролен в амте[11] Нурланд". Он открыл ее и ощутил горькую радость, читая заметки человека духовно более бедного, чем он сам. Правда, все это было написано около 1818 года. Тем не менее...

Судя по всему, Колбан был скучным глупцом, не проявлявшим никакого интереса к окружающим его людям Этот пастор, живший на Лофотенах и в Вестеролене был совершенно лишен способности понять человеческую душу. Хотя и состоял членом Королевского научного общества в Трондхейме.

Каждый раз, когда пастор читал эту писанину — иначе он не мог назвать подобное произведение, потому что исследованием оно никоим образом не являлось, — в нем закипала ярость. Это жгучее презрение помогало пастору пережить весь день. Ибо требовалось совсем немного, чтобы на фоне Эрика Андреаса Колба-на почувствовать себя спасителем народа. Когда он начал читать, ему в голову пришла удачная мысль. Странно, что он не додумался до этого раньше. При удобном случае он покажет эту книгу своему другу Хенрику Дрейеру. И тогда они за пуншем и трубкой вместе посмеются над глупостью автора.

Пастор уже собрался вернуться к проповеди, когда вошла Урсула и, не спрашивая у мужа, есть ли у него свободная минутка, села к столу напротив него. По ее виду он понял, что на некоторое время о проповеди придется забыть. У жены было замкнутое, но обиженное выражение лица, которое он так хорошо знал.

— Урсула, дорогая, ты, кажется, не в духе?.. — начал он.

Она не ответила, но лицо ее сделалось таким мрачным, что пастор понял: надо спасать положение.

— Почитай это, дорогая! И мы посмеемся вместе, — сказал он и раскрыл книгу на том месте, где преподобный Колбан описывал характер, обычаи и привычки своих прихожан.

Она покачала головой и поджала губы, тогда он начал читать ей вслух. Театрально изменив голос, словно испытывал отвращение от попавшей ему в рот кислятины. Прочитав несколько предложений, он замолчал, ожидая аплодисментов.

Ибо Колбан безапелляционно утверждал, что жители Лофотенов и Вестеролена не обладают сильным характером и только чувственные восприятия руководят их мыслями и поступками. Без "связи с внешним" душе не о чем размышлять. Их "душевными свойствами" являются спокойствие, удовлетворенность, открытость и податливость, что легко может привести их к чему угодно. Все решает мгновение. Люди бранятся или расплачиваются друг с другом, однако никогда не дерутся, даже если они пьяны. Они склонны к ссорам и не умеют прощать, но по натуре добродушны и легко жалеют того, кто по их вине попал в беду, и даже пытаются облегчить его участь. "Они бесконечно далеки от истинной культуры и образования, — писал Колбан, — и потому ими должны руководить авторитетные люди, в противном случае они будут вести себя как дети. Там редко встретишь светлую голову или гения. Зато много сонного равнодушия и провинциального апломба. В одежде и поведении они подражают горожанам. Если у них достаточно средств, то деревенские дети ничем не отличаются там от городских. На работу в будни они носят одежду из сермяги и домотканого полотна, но, идя в церковь наряжаются, надевают золотые кольца и серьги. В доме одного богатого крестьянина я видел зеркало, стол, занавески на окнах, обитые кожей стулья, пуховые перины, столовые приборы, водку, вино и воду. И кофе они пили два раза в день! Кроме того, люди в тех местах обладают странной бесчувственностью к горю и смерти. А потому уныние там большая редкость и наблюдается лишь у тех, кому изменило физическое здоровье. В случае болезни и сам больной, и его близкие желающему скорой смерти. Но вызванное этой смертью горе быстро забывается, так как родственники покойного сосредотачивают свое внимание на оставшемся после него имуществе. Неблагодарность и не знающая удержу страсть довершают эту картину".

Аплодисментов не последовало. Голос Урсулы прервал пастора. Она вырвала книгу у него из рук и хлопнула ею по столу.

— Что за свинья! — проговорила она с резким немецким акцентом и произнесла короткую громовую речь по поводу отношения пасторов к людям вообще и нехристианского высокомерия Колбана в частности.

— Да-да, ты права, — согласился пастор, не ожидавший от жены столь бурной реакции. — Этого человека уже давно нет в живых.

Но пасторша не сдалась. Она как будто заказала эту сцену, чтобы использовать ее в своих целях. Она уже слышала подобные высказывания от людей ученых и неученых, от духовных лиц и от богатых торговцев. И в следующий раз молчать не станет.

— И что же ты тогда скажешь? — улыбаясь, спросил пастор.

Она вскочила и посмотрела на него в упор. Ее густые темные волосы растрепались, красиво очерченные губы потемнели, щеки стали пунцовыми. Она походила на большую птицу, приготовившуюся к нападению. Если бы пастора не испугала ее реакция, он бы продолжал улыбаться. Она была великолепна!

— Человека формирует жизнь! Не все рождаются с серебряной ложкой во рту! Христианин должен принимать все как есть и никого не судить. Во всяком случае, пастору судить людей не пристало! Он должен отпускать им грехи! И помнить о своих собственных! Слышишь, Фриц? Ты должен написать в газету и осудить этого человека, хотя он уже давно умер. Должен осудить его вульгарный образ мыслей! Слышишь? А вместо этого ты занимаешься своими политическими письмами и размышлениями.

— Как раз в данную минуту я работаю над своей воскресной проповедью. — Пастор хотел оправдаться. Но вдруг обнаружил, что она плачет. Он отодвинул свои записки, тоже встал, обнял ее и начал покачивать — он знал, что это ей нравится. Через минуту она уже прислонилась лбом к его груди. Так они и стояли в покачивающейся тишине, в которую врывался только шум дождя и крики детей, играющих возле дома. Потом она заговорила серым, бесцветным голосом:

— Твоя сестра... Якобина... только что сказала мне, что люди опять болтают об этом. Она получила письмо из Бергена от этих пасторов-фарисеев, с которыми общалась до того, как весной приехала к нам. Они пишут, что в обществе опять ходят толки о том, кто был отцом Лены...

— Но, дорогая, наша Лена уже давным-давно замужем и живет на Лофотенах вдали от всех сплетен. У нее своя жизнь.

— Но до нее могут дойти эти слухи. Я в этом уверена! 

— Это касается тебя, но не ее. И не меня.

— Разве то, что касается меня, не касается также и тебя? — воскликнула она.

— Конечно касается. Но не надо придавать такого значения этой старой истории.

— Тем не менее в Бергене ею интересуются.

— Ну и пусть. Что это меняет? — спросил он.

— Станет известно, что ты опять ходатайствуешь, чтобы тебе дали приход на юге. Люди — как шакалы, которые питаются падалью. Роются в том, что должно покоиться с миром... просто по злобе.

Он прижал ее к себе и продолжал покачивать, не переставая говорить. Он уже не раз так делал. По той же самой причине.

— Мы с тобой внушили Лене, что мы — ее родители. И что бы там люди ни говорили, других родителей ей не нужно. Есть только мы с тобой и Лена...

— Зачем ты вписал фамилию Рейтер в церковные книги, когда Лена конфирмовалась?..

— Я не мог сфальсифицировать ее аттестат о крещении... Но теперь она замужняя женщина и уже давно носит другую фамилию. Не надо снова ворошить ту историю.

— В Бергене, когда Лена была уже достаточно большая и все понимала, она этого стыдилась, пряталась. И я тоже. Я надеялась, что здесь, в Нурланде... Но я еще помню тот первый вечер в Бё, когда мы пригласили прихожан на кофе. Ту женщину, которая спросила у Лены, кто она. И ее смущенный ответ, что она дочь пастора и его жены. Она защищалась, не зная правды.

— Когда это было!

— Но это преследует нас все эти годы. А ты... ты сидишь и смеешься над этой чертовой книгой, которая служит злу!

— Урсула!

— Фриц, мне хочется спрятаться... этот позор...

— Но здесь, в Стейгене, никто ни о чем не сплетничает, — напомнил он ей. Однако тут же подумал, что люди и здесь любят сплетни. Мало ли о чем они судачат, не сообщая об этом пастору.

— Я поговорю с Якобиной и попрошу ее поставить на место ее друзей в Бергене.

— Что она может им написать? — всхлипнула пасторша.

— Что Лена наша с тобой дочь. Ни больше ни меньше.

— Но они знают... или думают, что знают... правду. Иногда ты так легкомысленно относишься к важным вещам, что я начинаю сомневаться, соответствуешь ли ты своей должности! Поэтому ты и не обращаешь внимания на то, что люди, может быть, болтают о том, что ты проводишь время наедине с этой... с этой женщиной!

— Урсула, это уже слишком! Ты не понимаешь, что говоришь, — тихо произнес он и отпустил ее.