Подвеска Кончиты - Анна Князева

Дайнека уставилась в окно. По ее щекам потекли слезы. Всхлипывая, она вдруг запричитала:

– Ну и пожалуйста… ну, и не говорите… пусть меня убьют. Задушат, как тех двоих из пятого купе… как Риту… как бедную Тину. Пусть!

– Какую еще Тину? Где вы набрали столько народу? Федя, у тебя есть платок?

Шофер снова обернулся и протянул ей клетчатый носовой платок. На сей раз его усатая физиономия выражала крайнюю степень сочувствия.

– Спасибо, – Дайнека шумно высморкалась.

– Теперь рассказывайте.

– Прошлой ночью в доме моей матери убили женщину. Задушили так же, как тех троих в поезде.

– Убийство на Второй Гипсовой? Там живет ваша мать? Отвечайте!

– Вторая Гипсовая, дом двадцать, квартира один… – заученно проговорила Дайнека.

Жуков побагровел.

– Черт знает, что такое! Почему не доложили?!

Водитель молча втянул голову в плечи.

– Вот видите, вы тоже думаете, что убить хотели меня, – Дайнека покосилась на Жукова.

– Кто вам сказал?

– Это и дураку ясно…

– Стало быть, я дурак?

– Простите, я не хотела.

Водительское сиденье ритмично заколыхалось. Можно было предположить, что Федор умирает от смеха.

– Сегодня, как только вернусь, затребую дело к себе. Кто с вами беседовал?

– Дмитрий Ломашкевич и еще один, толстенький, его фамилии я не знаю.

– Ломашкевич? Этот московский выскочка?

– Тюменский, – поправила Дайнека.

– Какая разница, наглый молокосос. А с вашим делом я разберусь лично. Обещаю. Идет?

– Нет, не идет.

– Чего ж вам еще?! – возмутился Жуков.

– Кто пригласил Эдика Марцевича в ваше купе? – снова спросила Дайнека.

– Заноза!

– Скажете или нет?

– Скажу, – наконец сдался Жуков. – Иван Данилыч.

– Казачков?

– Он… Мединцев, мой заместитель, уже спал, я тоже собрался на боковую. И тут вдруг заявляются двое с бутылкой – Иван и этот Марцевич. Сидели недолго, часа полтора. Эдик ваш набрался и скоро ушел, Иван минут через десять – тоже. Это все. Теперь довольны?

– Да.

– Ну, слава богу!

– Приехали, Лев Осипыч, – сообщил водитель.

– До свиданья, Людмила. Федор вас отвезет, куда скажете, – Жуков озадаченно крякнул. – А ловко это вы меня! Глазки на колесиках, и слезки вовремя подоспели. Как по нотам!

– Неправда! – искренне возмутилась Дайнека.

– Да будет вам! И знаете что?

– Что?

– Жаль, что вы не журналистка. У вас бы получилось. Прощайте.

– Куда едем? – спросил водитель, когда Жуков скрылся за массивными дверями здания краевой администрации.

– Улица Семафорная, 154. На том берегу Енисея.

Автомобиль тронулся, Дайнека позвонила Ирине:

– Это я.

– Прости. Сейчас не могу. С минуты на минуту жду одного человека. Перезвони позже. Или нет, лучше я сама тебе наберу.

– Пока.

Было обидно, но поговорить можно и позже.

– Луна-парк приехал, – полуобернувшись, Федор кивнул вправо.

Коммунальный мост, по которому они сейчас проезжали, был переброшен с одного берега Енисея на другой через участок суши, называемый островом Отдыха. На обширной территории перед спортивным комплексом расположились остроконечные «шляпы» каруселей и пестрые раскрашенные вагончики. У изгороди выстроилась очередь из больших и маленьких фигурок.

В кармане задребезжал телефон. Думая, что звонит Ирина, Дайнека не сразу узнала Ломашкевича.

– Здравствуйте, Людмила.

– Здравствуйте. Какие-нибудь новости?

– Пока нет. Есть время поговорить?

– Да, я как раз еду в машине.

– Знаю.

Дайнека беспокойно оглянулась назад.

– Вы следите за мной?

– Скорее, охраняем.

– Они уже давно за нами шуруют, – не оборачиваясь, заметил Федор. – Оперативники в синих «Жигулях». Серега, Васька Писан, третьего не могу разглядеть.

– Это в ваших интересах. И мне спокойней, – продолжал Ломашкевич. – У меня вот какой вопрос: в тот вечер или ночью никто из вас не забирался с ногами на стол? Понимаю, что вопрос глупый. И тем не менее…

– На стол, который стоит у окна в маминой комнате?

– Именно.

– Чушь какая… Конечно, нет.

Ломашкевич усмехнулся.

– Видите ли, на скатерти обнаружены следы ног. Сначала мы не обратили внимания на размер, а он скорее женский, чем мужской. Можно, конечно, предположить, что убийца – некрупный мужчина, но форма следа указывает на то, что это женщина. А судя по тому, как легко она справилась со своей работой, очень сильная и ловкая женщина.

– Лариса… – прошептала Дайнека.

– Нет, – возразил Ломашкевич. – Мы уточнили, она в тот момент была в Барнауле. У нее твердое алиби. Личность убитой тоже проверили. Ничего подозрительного. Теперь нет никаких сомнений в том, что убить хотели именно вас. Эту же версию подтверждает другая оперативная информация. Вы должны быть очень осторожны. Обещаете?

– Обещаю, – проронила Дайнека.

– Тогда до скорого.

– До свидания.

Только теперь она заметила, что машина уже стоит во дворе дома Козыревых.

– Приехали?

– Пару минут назад, – сказал Федор.

– Простите.

– Приятно было познакомиться. Может, еще свидимся.

Дайнека вышла, машина Жукова ухала, но синие «Жигули» остались. Из подъезда вышел спортивного вида мужчина.

– Можете идти, все чисто.

– Спасибо, – почувствовав себя героиней какого-то фарса, она была готова провалиться сквозь землю.

На лестничной площадке Дайнека столкнулась с Владимиром Козыревым. Вместе они вернулись в квартиру.

– Располагайся в тещиной комнате. Они с Маринушкой и детьми на пару дней отлучились.

Девушка прошла в комнату, стянула с себя свитер. В дверь постучали.

– Можно? – заглянул Владимир. – Тебя покормить?

– Спасибо, не хочу. Ты куда-то собрался?

– В общем, да, но у меня еще есть время.

Помолчали. Потом он заговорил снова.

– Мне очень жаль. Убийство – это по-настоящему страшно.

– Я не знала ту женщину, но мне тоже ее жаль…

Мягко ступая по ковру, Козырев прошел в глубь комнаты и устроился в кресле.

– Знаешь, иногда хочется вот так посидеть, с кем-нибудь поговорить…

Что-то в его голосе насторожило Дайнеку, однако она подумала:

«Это его дом, и он волен сидеть там, где ему вздумается».

– …иногда так вымотаешься на работе… – голос Владимира звучал на редкость проникновенно, – …что особенно остро чувствуешь, как одинок.

Он с грустью взглянул в окно.

Теперь Дайнеке стало понятно, к чему он клонит, и она быстро произнесла:

– Я очень устала.

Но он продолжал сидеть в кресле.

– Я хочу отдохнуть, – настойчиво повторила Дайнека.

– Поговори со мной…

– В другой раз, – с высоты своего роста она видела плешь на голове сидящего. – Послушай, а ты лысеешь, – не сдержавшись, Дайнека улыбнулась.

Через несколько мгновений за ним захлопнулась дверь.

«Нужно срочно съезжать», – подумала она, но тут же вспомнила, что ехать ей некуда.

Глава 16

Бригантина «Юнона», Ново-Архангельск, Охотск

Май – октябрь 1806 года

10 мая 1806 года в шесть часов пополудни бригантина «Юнона» снялась с якоря и, покидая залив Сан-Франциско, салютовала семью выстрелами. Из крепости ответили девятью.

Резанов находился рядом с Хвостовым на капитанском мостике и смотрел в трубу на утес, где остались провожающие: семья Аргуэлло, гарнизонные офицеры и падре Хосе Урия.

Беленькое платье Кончиты трепал сильный ветер. Она махала платком только Резанову. Он же чувствовал, как в груди сжимается сердце, и знал, что, если отнимет от глаз трубу, кто-нибудь заметит, что сорокадвухлетний командор, действительный камергер двора российского императора, плачет. Попутный ветер уносил корабль от берегов Калифорнии, но не в силах был осушить слезы Резанова.

Когда берег скрылся, Николай Петрович спустился в каюту, открыл иллюминатор, сел за письменный стол и устремил невидящий взгляд на столешницу. Достал перо и бумагу. Долг посланника обязывал его к ежедневным записям, которые должны войти в донесение министру коммерции графу Румянцеву. Резанов задумался, потом взял перо:

«Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих…»

Перо со скрипом шаркало по бумаге, описывая самое личное и дорогое, что хотелось, но не было никакой возможности утаить.

«Ежедневно куртизируя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное…»

Написав это, Резанов встал и подошел к иллюминатору. На сердце было гадко оттого, что, сказав полуправду, он почувствовал себя бесчестным лжецом. Командор снова сел за стол, взял перо и продолжил:

«…нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие».

Решительно отодвинув начатый черновик, он взял чистый лист, решив немедля писать письмо другу, кому мог доверить то, что клокотало в груди и вырывалось наружу.