The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

все будущие, еще не родившиеся поколения». Таким образом, вокруг различных правовых институтов, регулирующих передачу собственности, выкристаллизовались совершенно разные типы аграрного общества. Многое зависело от того, сохранялись ли земля и сельскохозяйственные предприятия вместе на основе первородства (Англия) или разделялись путем раздела и распределения недвижимости (Китай).

Несмотря на то что политические власти на ограниченных территориях формировали и формируют социальную жизнь, говорить о китайском, немецком или мексиканском обществе в целом нелегко, а зачастую и вовсе бессмысленно. Можно, например, усомниться в том, что в Германии можно говорить об одном "обществе" на множестве суверенных территорий в 1800 г. 4 , а в Китае в рамках империи Цин было выделено не менее десяти различных "региональных обществ". 5 Британские колонии, образовавшие Соединенные Штаты Америки, по сути, представляли собой тринадцать разных стран с характерными формами общества и региональной идентичностью. В последующие десятилетия в этом отношении мало что изменилось, а многие различия даже усилились. Примерно до 1850 г. сохранялось чрезвычайное разнообразие между северо-востоком (Новая Англия), южными рабовладельческими штатами, тихоокеанским побережьем (Калифорния) и пограничными внутренними районами. Аналогичная неоднородность прослеживается и в вертикальном измерении: Египетское общество на протяжении веков было настолько строго стратифицировано, что его нельзя описать даже как минимально целостную совокупность. Турецкоязычная османская элита Египта управляла арабоязычным большинством, с которым она была связана лишь налоговыми обязательствами. 6 В такой степени, которую сегодня трудно себе представить, старые или даже архаичные социальные формы сохранялись в экологических, технологических или институциональных нишах по всему миру долгое время после того, как они перестали быть прогрессивными или доминирующими.

Еще более сомнительны социологические обобщения на более высоком, наднациональном уровне "цивилизаций". Историки, обученные тонким различиям и изучению изменений на протяжении длительных периодов, не склонны оперировать статичными макроконструкциями, такими как "европейское", "индийское" или "исламское" общество. Многочисленные попытки определить культурные или социальные особенности Европы страдают от сопоставления таких фантомов и от непроверенного утверждения, что характерные европейские достоинства отсутствуют в других частях света. В худших случаях клише о самой Европе оказываются не менее грубыми, чем клише об индийском или китайском обществе.

 

Большие нарративы

До сих пор не существует синтетического изложения общеевропейской или североамериканской социальной истории XIX в. - не из-за отсутствия исследований, а из-за трудностей организации и концептуальной проработки того огромного объема информации, который о ней известен. Тем более сложно наметить подобные синтезы для других регионов мира, где многие эмпирические вопросы еще не решены, а социологические или социально-исторические концепции западного происхождения не могут быть просто применены без лишних слов. Приступать к социальной истории мира на протяжении целого столетия было бы верхом самонадеянности. Она не будет иметь идентифицируемого объекта, поскольку невозможно выявить единое "мировое общество" ни для 1770, ни для 1850, ни, тем более, для 1900 или 1920 годов.

Историки самого XIX века были менее осторожны. Опираясь на идеи Просвещения о прогрессе, некоторые ведущие умы эпохи разработали теории общественного развития и во многих случаях считали их универсально верными. Шотландские философы-моралисты, экономисты и философы истории XVIII века, такие как Адам Фергюсон и Адам Смит, постулировали материальный прогресс человеческого рода через стадии охоты и собирательства, скотоводства и земледелия к современной жизни в "торговом обществе" зарождающегося капитализма. Немецкая историческая школа приняла подобные концепции, а во Франции Огюст Конт построил модель стадий, в которой акцент делался на интеллектуальном развитии человечества. Карл Маркс и его ученики считали, что они могут проследить необходимую последовательность от первобытного общества, рабства и феодализма к буржуазному или капиталистическому обществу, хотя сам Маркс в более поздние годы намекал на возможность отклонения от этого нормального пути: так называемый азиатский способ производства.

Другие авторы мыслили не столько последовательными стадиями развития, сколько великими переходами. В 1870-х гг. английский философ Герберт Спенсер выдвинул идею постепенного перехода от "военного" к "индустриальному" обществу - идея коренится в комплексной теории социального роста через фазы дифференциации и реинтеграции. Историк права сэр Генри Мейн, хорошо знакомый с Индией, заметил, что во многих обществах договорные отношения сделали статусные отношения устаревшими. Фердинанд Тённис, один из основателей социологии в Германии, заметил тенденцию перехода от "общины" к "обществу"; Макс Вебер проанализировал "рационализацию" многих сфер жизни, от экономики до государства и музыки; Эмиль Дюркгейм считал, что общества, основанные на "механической" солидарности, вытесняются другими, основанными на "органической солидарности". Хотя по крайней мере Мэн, Дюркгейм и Вебер интересовались обществами за пределами Европы, неудивительно, что все эти теории были "европоцентристскими" в духе эпохи. Но это было верно в основном в инклюзивном, а не эксклюзивном смысле: отстающие в неевропейских цивилизациях, независимо от цвета кожи и вероисповедания, в принципе могли быть вписаны в общие модели социального прогресса. Лишь к концу века - и то лишь изредка у действительно значимых авторов - теория модернизации приобрела расистский оттенок, в том смысле, что бесписьменным "примитивам", а иногда и "восточным людям" было отказано в способности подняться до более высоких культурных достижений.

 

От статуса к классу?

До сих пор схемы и терминология социологии конца XIX века не исчезли из обсуждения, но они остаются слишком общими для описания реальных изменений. Историки предпочитают разрабатывать свои собственные грандиозные нарративы - индустриализации, урбанизации или демократизации. Одна из таких моделей - переход от "сословного общества" или "корпоративно-феодального общества" к "классовому обществу" или "буржуазному обществу". Противопоставление этих двух явлений уже было доведено до высокого накала в полемике эпохи Просвещения против феодально-монархического строя, а в XIX веке оно стало ключевой темой в представлении европейских обществ о самих себе. К концу раннего Нового времени, как утверждалось, изменился основной организационный принцип общества: неподвижная стратификация на четко определенные статусные группы, каждая из которых имела свои права, обязанности и символические знаки, уступила место структуре, в которой владение собственностью и положение на рынке определяли жизненные шансы индивидов и их место в профессиональной и сословной иерархии. В таких условиях вероятность восходящей и нисходящей мобильности, предпосылкой которой является формальное юридическое равенство, была гораздо выше, чем в условиях жесткой статусной системы.

Эта модель, зародившаяся в Западной Европе, отнюдь не была в равной степени применима к другим частям континента или даже безоговорочно к Британии, "современной" первопроходке. Англия 1750 г. была скорее "коммерческим обществом" в понимании Адама Смита, чем статусным обществом континентального типа. Однако в Шотландском нагорье, где не было переходной стадии поместий, старые гэльские клановые структуры, не сравнимые с африканскими, в последней четверти века перешли непосредственно в социальные отношения, характерные для аграрного капитализма.

В России XVIII в. также отсутствовали сословия во