Дети города-героя - Ю. Бродицкая

— Чита — Челябинск.

Я все равно не понял.

— Ты пилу слушай, — объяснила Люся. — Она же поет! Вжик-вжик, вжик-вжик! Омск — Томск — Чита — Челябинск.

Я прислушался. Верно! Туда-сюда, туда-сюда. Омск — Томск — Чита — Челябинск. Получалось, что, когда пила шла к Люсе, были Омск и Чита, а когда ко мне — Томск и Челябинск.

Паровозик наш пыхтел не очень-то быстро. От Омска до Томска были длиннущие километры тайги, заснеженной мягким сибирским снежком.

— А ну-ка, давай на бревно верхом! — приказала Люся Вовке. Он сел и отжал конец бревна книзу. Паровозик сразу пошел быстрее:

Омск — Томск — Чита — Челябинск!

Омск — Томск — Чита — Челябинск!

Быстрее замелькали могучие кедры, лиственницы, загромыхали железом мосты, зазвенели промерзшие шпалы:

Омск — Томск — Чита — Челябинск!

Омск — Томск — Чита — Челябинск!

И доехали.

Грохнулся чурбак вместе с Вовкой.

— Ну, а дальше сами, — сказала Люся разгибаясь. — Мы с того конца, а вы с этого.

С Вовкой у нас получалось хуже. Паровозик буксовал, застревал в снежных заносах, еле пыхтел на подъемах.

Омск… Остановка.

Томск… Остановка.

Чита… Длительная стоянка.

Но еще два чурбака мы отпилили честно.

— Стоп! — скомандовала Люся. — Катите один чурбак домой. Отдохните, и завтра сюда обратно. Надо, мальчики. Сколько людей тепла ждет!..

Мы катили домой чурбак, а сзади слышалось упрямое:

Омск — Томск — Чита — Челябинск!

Омск — Томск — Чита — Челябинск!

Люся с подругами не хотела сдаваться, и паровозик пыхтел сквозь тайгу. Валились столетние кедры. Рассыпались на пахучие, смолистые полешки.

И спешили, спешили по ленинградским квартирам, в железные, чугунные, ненасытные буржуйки.

— Завтра придешь? — спросил Вовка.

— Надо.

Он хлопнул меня по спине:

— Запомни: пароль — «Омск — Томск», отзыв — «Чита — Челябинск».

— ★ —

…Январь 1942 года. Исполком Ленгорсовета и горком партии решили устроить для учащихся младших классов новогодние елки, для старших праздники елки проводились в Академическом театре драмы им. А. С. Пушкина, в Большом драматическом театре им. А. М. Горького и в Академическом малом театре оперы и балета.

Вот какая была программа праздника: 1) Художественная часть, 2) Встреча с бойцами и командирами Красной Армии и Военно-Морского Флота, 3) Танцы и игры у елки, 4) Обед. Но танцы и игры не состоялись. Все дети были истощены до такой степени, что едва стояли на ногах. Они вели себя как маленькие старички — не смеялись, не шалили — ждали обеда. Обед состоял из дрожжевого супа с кусочком хлеба, котлетки из крупы или из шрот и киселя.

Сидели молча, ели медленно, стараясь не уронить ни одной крошки.

Питание стало улучшаться благодаря Дороге жизни. Ленинградцам увеличили паек.

(Из доклада заслуженного учителя РСФСР М. И. Морозова.)

— ★ —

14 января 1942 года.

Мороз — 32 градуса. С утра целый день горит Гостиный двор. Еле-еле достала хлеба (очень белый). Сейчас пятый час. Пошла в магазин — пусто, в булочной — ни кусочка хлеба. Заболела мама, но ее не удержать дома. Работает с повышенной температурой. Завтра в школу. У меня уроки не сделаны, и делать неохота. В школе холодно, замерзаешь, пока обед получишь. Не то что шесть уроков отсидеть, а и час просидеть жутко.

23 января.

Таня Брауде тоже ходит в школу. И, честное слово, смотришь на нее — и хочется работать. Ей хочется, несмотря ни на что, жить, работать, закончить отлично учебный год. О мечты, мечты!

Мы обязательно поедем с ней в колхоз работать и еще ребят сагитируем, главным образом на комсомольцев будем нажимать.

(Из дневника Майи Бубновой.)

Д. Богданова, М. Черкасский

Годы, которые не забыть

Маленькая повесть в девяти рассказах

Я — иждивенец!

Когда ввели карточки, Нина Иванова сделала удивительное открытие.

— Мама, я иждивенец? — воскликнула она.

— Самый настоящий, — согласилась Мария Владимировна, — детские карточки дают только до двенадцати лет.

Позже, уже в блокаду, тринадцатилетний иждивенец, если детям была объявлена выдача пряников и конфет, частенько с грустью поглядывал на свою карточку: на нее сластей не выдавали.

Отец Нины Николай Дмитриевич был партийным работником, хорошо знал Сергея Мироновича Кирова и в начале тридцатых годов по его заданию долго работал на Кольском полуострове. Мать служила на телеграфе.

Теперь мать и отец были на казарменном положении, а Нина стала «домашней хозяйкой». Школу, в которой она училась, заняли под госпиталь, и никаких обязанностей (кроме того, чтобы думать о еде) у девочки по существу не осталось.

Впрочем, и думать тоже особенно не о чем было. Если мать бывала дома, они питались из общего котла: утром кто-нибудь из них получал 375 граммов — 125 Нининых и 250 маминых — тяжелого, сырого хлеба. Мария Владимировна брала нож, разрезала краюшку и протягивала обе половинки дочери:

— Выбирай любую!

И Нина никогда не ошибалась — брала ту, что побольше, потяжелее.

Лишь позднее, сама став матерью, она поняла, почему один кусочек всегда был больше. А тогда Нина радовалась, что мама у нее добрая и наивная, как иногда про нее снисходительно говорили некоторые.

Хлебом мать и дочь распоряжались по-разному. Мария Владимировна съедала все — разика три укусит, и нет никаких забот. Нина же по-старушечьи долго и тщательно нарезала тонкие ломтики, сушила сухари. А потом боролась с собой, чтобы растянуть их хотя бы на полдня.

Раза два в месяц навещал своих Николай Дмитриевич. Для Нины это всегда было праздником. Во-первых, потому, что она любила отца, во-вторых, потому, что он всегда приносил с собой что-нибудь из еды. И тогда ей, право же, трудно было решить, кого она любит больше — отца или эти дары.

Квартира у Ивановых была необыкновенная: всю зиму вода шла. Уж весь город давно черпает из Невы, из Фонтанки, из Мойки, а у них льется из крана серебряная струйка воды. Какая-то сверхутепленная труба попалась. И со всего дома ходят к Ивановым на второй этаж за водой.

Дом огромный, больше сотни квартир, да людей лишь по пять-шесть душ на подъезд осталось. И все же умудрились лестницу превратить в ледяную горку. Ведь все слабые, каждый прольет. Вот и намерзло. И вырубают Ивановы все время ступеньки — для себя, для других.

Вскоре Мария Владимировна слегла. То помогала всем,