Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

— Пока Советская власть рухнет! — рассмеялся милиционер. — От фашистов не рухнула, может, от Горелого не устоит.

— Какие-то у него есть соображения, — продолжал Гупан. — Горелый не дурак. Он бы мог в банду Шмученки войти и пробиться в Западное Полесье. Там бандеровцам вольнее. Но чего-то сидит под Глухарами.

— Может, любка держит? — спросил смешливый милиционер.

— Нет. В его положении не до зазнобы. Хитрый, финик! — Гупан повернулся ко мне, сказал доверительно, полушепотом: — Есть у меня думка, что не случайно экипажи бронетранспортеров погибли, а Горелый уцелел. Видишь ли, националисты, бандюги эти, хоть с фашистами дружбу водили, но тоже были себе на уме. И решили они, раз фрицы уходят, прибрать денежки и документы к рукам, для снабжения своих банд и агентов, которых пооставляли здесь… Похоже, что так… Очень даже возможно, что денежки у Горелого. Но почему он тогда засел возле Глухаров, ума не приложу. Может, после ожогов не поправился? Ведет он себя подозрительно тихо, в драку не лезет. Бережется!

— Да, тихо себя ведет, — кивнул я в сторону сеней, где лежал Абросимов.

— Ну, такого удобного случая бандеровцы упустить не могли, — сказал Гупан, помрачнев. — Против Абросимова они ничем не рисковали. Поиздеваться над комсомольским активистом — это для Горелого… Но в настоящий бой этот гад ввязываться не хочет, ты заметь! Иначе давно бы он навестил Глухары… Видишь, даже два «ястребка» его пугают — не хочет получить пулю. Такое впечатление, что у него какое-то важное задание… — Он задумался. Добавил: — В общем, Иван, сиди в селе. Наладь как следует охрану и держись. Освободимся немного от твоего Горелого рожки-ножки останутся. Он обречен. И исторически, и фактически, это точно!

— Я вот был вчера у Сагайдачного, — сказал я. — Он тоже мыслит историческими масштабами. Вдаль глядит. А Абросимова убили.

— Знаю, что убили! — сказал Гупан резко. Ложку он все-таки доломал. В одной руке остался черенок, в другой- хлебалка. — И мне, а не тебе к его матери идти, понял? Да что идти! Мне ее вызывать на опознание трупа. И самому присутствовать, понял?

— Чего там опознавать, зачем? — сказал я.

Милиционеры переглянулись. Видно, я задал дурацкий вопрос.

— Закон такой, — сказал Гупан. — А зачем мы столько бумаг исписали? Счет будем предъявлять Горелому. Как положено.

Я пожал плечами. Милиции было виднее. У них в кабинетах лежали пухлые книги, и там все было расписано. На фронте мы никогда никакого опознания не проводили. Кому счет-то предъявлять? А может быть, после победы все подсчитают и предъявят счет? Тем, кто все начал? Наверно, есть закон и на это. Не может быть, чтобы все кончилось только их разгромом, чтобы не нашли главных виновников. Не народ же винить.

— Возьми-ка, — сказал я одному из законников, тому, что все еще возился с барабаном и, кажется, безнадежно испортил улитку, достал из-за печки два «рожка» и протянул ему.

— Неплохо у вас с боеснабжением, — сказал Гупан.

— Живем в лесу.

— У вас в лесу всего достаточно, — сказал милиционер. — В ваших лесах шесть глаз надо иметь: пара наперед, пара назад, пара набок.

3

Ночью Гупан долго не мог уснуть, кашлял и ворочался, топчан мой скрипел под его тяжелым телом. Я тоже не спал. Мы с охранником улеглись на полу, где блохи устраивали дикие налеты. Охранник чесался, время от времени тыкал меня в живот и кричал: «Заходи слева». Хорошо еще, что второму выпало стоять во дворе, на часах, а то бы, чего доброго, они стали командовать в два голоса. Милиционеры народ нервный — работа такая.

— Товарищ подполковник, — сказал я, — все равно вы не спите. Ответьте на один вопрос.

Он ничего не сказал, только потянулся к кителю, висевшему рядом с топчаном. Звякнула о пистолет зажигалка, вспыхнул огонек.

— Вот Горелый., и все они там, — продолжал я. — Что их породило? Я Горелого плохо знаю. Был он коновалом, кастрировал кабанчиков, жил, наверно, не хуже других. Ну хорошо, может, он какую-то злобу таил. А второй «наш» фашистский прихвостень, Крамченко, на ферме возил корма. Никаких кулаков у него в родне не было, и Советская власть ничего плохого ему не причинила. Дети у него в школу ходили… Бесплатно им одежонку там, завтраки… Почему Горелый стал Горелым и его боятся и ненавидят? Неужели, если бы войны не было, он оставался бы обыкновенным мужиком, и я бы сейчас с ним раскланивался, может, встречались бы на свадьбе или крестинах, песни пели на пару. Не могу понять! С чего он вызверел?

— Фашизм, — сказал Гупан.

Он был весь окутан дымом, как подожженный пароход. Могучие легкие с хрипом и свистом гоняли воздух. Это была машина, давно работавшая на износ. Ни сна, ни отдыха у начальника районного ЧК, это уж точно. Охранник-милиционер- тот хоть беспокойно, с криками, но спал. И сон ему снился ясный, конкретный. Гремел бой, надо было заходить слева.

— Фашизм? — переспросил я.

Есть люди, которые обо всем имеют настолько краткие и ясные суждения, что им достаточно слов-бирочек. Для них не существует сложных проблем. Скажут как гвоздь вобьют. Неужели Гупан из их числа? Досадно мне стало. Это, может быть, начальнику не всегда приятно иметь в подчиненных умницу, а подчиненному всегда хочется, чтобы его начальник был умным человеком. Об этом говорил мой маленький житейский опыт.

— Да, фашизм.

— Ну ясно, фашизм, — сказал я. — О чем тут толковать. Блохи вас не очень беспокоят? У нас в Глухарах жутко наглые блохи.

Он хмыкнул.

— Фашизм — явление сложное, — сказал он. — Я не какой-нибудь там философ, я не могу взять во всем объеме… У меня своя точка зрения, ты уж извини. — Он повернулся ко мне — заскрипел рассохшийся топчан. — Фашизм… Ты знаешь, конечно, что это самая мерзкая, лютая диктатура буржуазии. Без такой диктатуры с рабочим классом, с революцией империалистам не справиться. Вот они и хватаются за плеть, за топор, за дубинки-револьверчики всякие. Стараются подавить человека или разбудить в его нутре, в самом темном углу, в погребе этом, кумекаешь, душевном, всякое темное, звериное, вроде расовых там чувств, национализма, то есть в сторону человека увести, к животному миру, к зоопарку, потому что с таким легче справиться: знаешь, на каких клавишах играть, ноты перед глазами, как у музыкантов, на подставочках, на ножках тонких… — Он примолк на минуту, как будто вспоминая забытое за военной ненадобностью слово. — И вот давят они все демократические права, все свободы, трудящимися в кровавой борьбе завоеванные. Это, брат, буржуазия хитрую штуку придумала фашизм…

Кажется, он мне целую лекцию собирался прочесть. Но где-то я все это уже слышал.

— При чем тут Горелый? — спросил я. — Какая он «хитрая буржуазия»! Что он, Пуришкевич какой, что ли? Коновал из соседней деревни.

— Э! Тут-то и закавыка, — ответил Гупан. — А что я тебе говорил насчет нутра, насчет зоопарка этого? Ладно, давай разбираться не по-писаному, так, как мне самому высветлилось под старость лет… С тобой тоже, я вижу, помучиться надо. Ну хорошо, главное раскумекали; фашизм есть лютая диктатура, топор и плеть. Четко усекли, идем далее. Что еще есть фашизм? Наблюдаем практически: отрицание человеческих норм, попрание всякого Закона, пусть куцего, несовершенного еще там Закона, но к которому люди шли через борьбу и страдания. Фашизм говорит: можно делать все, что выгодно государству. А государство есть что? Оно, между прочим, есть сила, созданная для того, чтобы соблюдался Закон. Это я тебе, извини, упрощенно толкую, образование-то мое из коридора вышло, а язык из лаптей. Как в русской этой песне: «Сама садик я садила». Сам доходил. Для кого — открытая дверь, а кому — своей головой прошибать.

— А что есть Закон? — спросил я.

— Ну если строго по книжке, то это есть общеобязательное правило, установленное волею господствующего класса. Но только после революции нашей вышло, что господствующий класс стал выражать интересы большинства. Подавляющего. Рабочий то есть класс. Кумекаешь?

— Угу, — сказал я.

На меня сразу пылью пахнуло из толстых книг, что хранились в загсе, куда мы с мамой пришли за выпиской из метрики. Собственно говоря, я не вполне законный сын. Может, я нахожусь в противоречии с волей господствующего класса?

— Улыбаешься? — буркнул Гупан. Он нахмурился, но вот в глазах его вспыхнул и разгорелся странный торжествующий свет, как будто за стенами хилой нашей хаты он увидел нечто такое, что было пока сокрыто от остальных. — А я бы сказал так, — продолжил начальник райотдела, отмахивая паузы кулаком, — я бы сказал, что Закон в идеале, конечно, как должно быть при коммунизме, при всеобщей справедливости, это есть выработанное всеми людьми, народом, правило для нормальных отношений, для защиты общества от своеволия отдельных личностей и в то же время для защиты каждой отдельной личности от своеволия общества…