Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

Мне показалось, мысли наши текли одна в одну, совпадая и сливаясь, как разгороженная сетью, но нераздельная речная вода. Я протянул руку и коснулся ее ладони, длинных тонких пальцев. Она смотрела на меня, и глаза у нее были огромными. Ей было тяжело, наверное, тяжелее, чем мне. Она не умела мириться со смертью. Словно ребенок, она ждала чуда — вдруг все изменится, как в утреннем сне, мальчишка с изрезанным лбом встанет, проведет ладонью по лицу, раны исчезнут, кровь смоется, словно под ливнем.

Прежде мне трудно было смотреть на нее, на черный платок, я как будто чего-то боялся и стыдился, держался на расстоянии, но вот теперь руки переплелись, мы шагнули навстречу друг другу, мысли наши потекли в строгом ладу. Мы остались одни в пустом вытоптанном дворе, если не считать Абросимова. Он приехал, чтобы помочь мне, и он помог.

— Я пойду туда, в лес, — сказал я Антонине. — Недолго им хозяйничать!

Она ничего не ответила. Может, она и в самом деле была немая, как утверждали в селе? Но слышать-то она меня слышала. Она покачала головой отрицательно, как бы призывая меня не делать этого, и ее глаза стали еще шире от испуга. И я, следуя странному единому току наших мыслей, вдруг понял: она знает о бандитах больше моего, она знает и боится.

Не отвлеченный страх был у нее в глазах. Она как будто вспоминала что-то, предупреждала. Что она могла знать? Где могла повстречаться с ними? Ухнуло у меня что-то внутри, упало вниз, как мина, которую бросаешь в черный минометный ствол, и жутко стало от предчувствия. А вдруг она, дуреха, однажды забрела в лес в поисках черники или ожины и там наткнулась на них, тех, что недавно смотрели на дорогу сквозь ольшаник, белели плоскими лицами в разнополосице теней и света? У меня даже руки затряслись, когда я представил, что могло случиться в лесу.

Но пальцы ее, сильные тонкие пальцы, что привыкли мять глину и работать с ангобами, сжали мою ладонь, чтобы она не дрожала, чтобы я не думал больше о том, что могло случиться в лесу на какой-нибудь черничной поляне. Потом она отпустила мою ладонь и пошла со двора не оглядываясь, медленно и строго пошла, и ноги ее ступали бедро к бедру, лодыжка к лодыжке, и такая она была топкая, беззащитная и словно бы нездешняя, не глухарская, и такая грустная, что у меня все внутри перевернулось от любви и жалости. «Вот ведь как бывает, — подумал я и посмотрел на свою ладонь, которую только что держали ее пальцы. — Вот ведь как бывает — рядом с тобой смерть и кровь, и впереди тоже, кажется, хорошего мало, а к тебе вдруг, как приступ боли, приходит внезапная любовь. Наверно, это потому, что война спрессовала нашу жизнь: час — как год, а год — как век. И любовь если придет, то разом — не жидкой водицей по капле».

И откуда она взялась, Антонина, чудо мое?

2

— Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! — сказал мне Гупан.

Мы сидели в нашей хате, в жарко натопленной кухне, ели яичницу, а Абросимов-лежал в сенях на холодке. Было это вроде поминок. Гупан и двое его милиционеров-автоматчиков выпили, лица их раскраснелись. Начальник рай-отдела гнул алюминиевую самодельную ложку, он уже третью ложку доламывал, но бабка Серафима ему ничего не говорила. Да и черт с ними, с ложками, мы их сотнями отливали из немецких алюминиевых ящиков, упаковки для мин.

Гупан был здоровый мужик, мог бы и кочергу сломать. С его приходом в хате стало тесно — как будто несгораемый шкаф внесли.

— Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! — повторил начальник райотдела. С меня хватит Абросимова! Хватит самовольных геройств!

— Я не один пойду, — сказал я. — Со мной будут Глумский и Попеленко. Оружие у нас есть.

— Какое оружие?

— Такое, сами знаете. Подходящее. После войны сдадим.

— Не отпускаю я тебя в УР! — рассердился Гупан. — Хватит с меня!

— Ну тогда дайте десяток «ястребков», — сказал я. — Ну хоть пяток. Только опытных. Бандитов там немного. Мы их выловим.

— Не важно, сколько там бандитов, — сказал Гупан. — Важно, что у них там во главе тертый мужик. Горелый. Думаешь, мы такие темные? Там, где надо, каждый бандит учтен на карточке.

— Так чего ж вы их не выловите? Или карточки легче составлять.

Гупан крякнул только, искоса поглядев на меня. Быть может, я для него был таким же неопытным ретивым дурнем, как для меня Абросимов?

Милиционеры безучастно слушали. Один из них ковырялся в круглом диске своего ППШ. У него, видно, пружина выскакивала из барабана. «Надо будет дать ему несколько «рожков», — подумал я. — Зачем он носит с собой тяжелые «кругляши»? В карман их не положишь, за голенище не сунешь».

— Он — любопытная фигура, Горелый, — сказал Гупан как будто между прочим. — Головастый! Это он предложил абверу создать отряд «под партизан». Он и сам числился в списках абвера. Хотя и вступил в отряды УПА{13}. Это волчина ушлый. Фашисты ему доверяли. Доверили Горелому с его боевиками даже охрану бронетранспортеров с деньгами.

— Какими деньгами?

— Нашими, советскими. У абвера в УРе были тайные склады. Школа была для диверсантов. И деньги хранились. Наверно, для обеспечения агентуры. Или фальшивые, для каких-либо операций. Их не отличишь, фальшивые или нет — немцы хорошие печатники. По нашим сведениям, до двухсот миллионов они держали на складе. Ну и, наверно, разную канцелярию, документы, печати. Горелый со своими подручными сопровождал последние бронетранспортеры. Наши самолеты их подожгли. Здесь, на окраине Глухаров.

Я вспомнил об удостоверениях, найденных Колькой Брыком. Достал и показал Гупану.

— Ну вот, — сказал он. — Похоже. Очень похоже, кумекаешь? «Оказывать всяческое содействие…» — прочитал он. — Окажем. Погоди, окажем. Значит, возле бронетранспортеров нашли? Похоже… Небось и денежки там валялись. Ну, денежки-то вы уж не найдете. — Гупан развернулся ко мне всем корпусом, так что табуретка закряхтела. Глаз начальника райотдела НКГБ хитро блеснул. — Есть сведения, что Горелый обгорел при этом налете на бронетранспортеры. Кличка то есть вполне оправдалась под конец. А если учесть, что после ранения в горло в бою с партизанами у него голосок стал писклявый, то никуда он от нас не денется с такими отметинами! При всей своей хитрости, при всех документиках и миллионах. Не уйдет он! Так что ты пока зря не рискуй!

— А вы не рискуете разве? — спросил я. — Два человека в охране — это что, надежно, да? И «кругляш» заедает. Пулемета не нашлось в районе?

— Не зарывайся, — сказал Гупан. — Дерзишь.

— А я в «ястребки» не напрашивался. Уж если вы меня взяли, дайте повоевать.

— Дам, — сказал Гупан. Он обернулся к Серафиме: — Бабка, — сказал он, — в кого у вас этот байстрюк?

Не знал он бабки. Стоило ее только подначить. Она едва успела поставить на стол вторую сковородку яичницы со шкварками — охранники оживились, — как ее прорвало.

— Он байстрюк? — спросила Серафима. — Он не байстрюк. Он чертово отродье. Он же меня всю нервенную сделал. Воевать он хочет! Чтоб он свой пулемет, дурунделлу эту, проглотил, как мне эта война нужна! И вы тоже его не лучше, неожиданно закончила бабка. — Вы его взяли, как голубка, лаской, а придет время, погоните, как голубя, со свистом. Только в вас и толку, что галифе широченные, на три зада хватит.

— Да, — сказал Гупан. — Теперь я понимаю, в кого этот байстрюк.

— В матку! — отрезала Серафима. — Весь в Изабелку, трясця ее побери в ейном глубоком тылу.

— Надоела людям война, — сказал один из милиционеров, чтобы смягчить впечатление, произведенное яростными нападками на начальника.

Галифе у Гупана действительно были широкие. Но Гупан не обиделся.

— Узнаю Глухары, — сказал он. — Ну до чего на язык талантливые. Джамбулы наши полесские… Сюда милиция и до войны не ездила. Боялась баб. У них же маузеры, а не языки. А уж депутату каково было здесь отчитываться! Некоторые седели от переживаний. Ты раскумекай, — повернулся он ко мне. — Ты что думаешь, я из хвастовства взял с собой только двух человек? Из геройства? Нет у меня людей, дорогой Иван Николаевич. Все люди и все пулеметы остались в Ожине. Потому что — не для огласки будь сказано! — банда Шмученки прорывается на запад. Мельниковцы. Двести восемьдесят человек, все обученные, и терять им нечего, понял? Мелкие села их не прокормят, так что есть опасения, что решат порастрясти Ожин с его магазинами. А людей у меня… В общем, немного, у меня людей. И до твоего Горелого руки у меня не доходят. А чего он сидит в УРе, Горелый? — спросил он у самого себя, задумавшись. — Чего он ждет?

— Пока Советская власть рухнет! — рассмеялся милиционер. — От фашистов не рухнула, может, от Горелого не устоит.

— Какие-то у него есть соображения, — продолжал Гупан. — Горелый не дурак. Он бы мог в банду Шмученки войти и пробиться в Западное Полесье. Там бандеровцам вольнее. Но чего-то сидит под Глухарами.