Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

— Не старайся переделать мир, Иван Николаевич, — вздохнул Сагайдачный. Стеклышки его пенсне сияли как две ледышки. — Взаимосвязь слишком сложна. Где-то лат таешь, а где-то рвется. Те, что задумали великое переустройство мира, хотели добра людям… Но в больницах не стало лекарств, а связь с городом оборвалась, поезда перестали ходить. И я не успел довезти ее до больницы. За что же она оказалась в ответе? За что? А?

Он не поворачивался, он смотрел прямо на меня, но я видел за его спиной пожелтевшую фотографию. Сколько ей было лет, девятнадцать? Какие широкополые шляпки носили тогда!

— Я поеду, — сказал я.

— Будь осторожен, — сказал Сагайдачный. — Здесь места злые.

Я взял пулемет и выглянул в окно. Улица была пуста, но, перед тем как выйти во двор, я отвел рукоять перезаряжания. Дубов говорил: «Войти в дом нехитрая штука, ты сумей выйти». Интересно было бы их познакомить — Дубова и Сагайдачного… Я рывком распахнул дверь и выскочил на крыльцо, с трудом удерживая МГ в горизонтальном положении. Отвык я после госпиталя от таких упражнений. Марья Тихоновна оторвалась от ступки, недоуменно взглянула на меня, на пулеметный ствол и снова взялась за толкачик.

Я уложил пулемет под попону и взнуздал Лебедку, которая все еще дожевывала клок сена. Сагайдачный вышел на крыльцо.

— Бандюги могут дознаться, что я к вам заезжал, — сказал я. — Так вы скажите, что я расспрашивал, а вы промолчали. Оно и верно. Они бы поверили!

Сагайдачный улыбнулся. Он снял пенсне — осторожно, как стрекозу с ветки, и потер сухим острым пальцем две красные ямочки на переносице.

— Они поверят, — сказал он. — За двадцать пять лет, что я в Грушевом, я еще никому не солгал, и это все знают, даже бандиты. За меня можешь не волноваться.

Он проводил меня, идя рядом с телегой, к крайней хате, окна которой были крест-накрест забиты жердями. Сагайдачный обычно никого не провожал к околице.

— Уезжай, Ваня, — сказал он на прощание. — Сошлись на здоровье. Я дам письмо к профессору Чудинскому в Киев. Тебя примут на исторический. Станешь ученым, поднимешься над этой мелкой и злой, ненужной суетой!

«Если я вот так буду без толку метаться, бандиты меня в конце концов пристукнут, — подумал я. — Историческая наука осиротеет, а история ничем не обогатится».

Я поставил пулемет так, чтобы его можно было быстро повернуть в любую сторону. И нащупал гранаты в карманах. Далеко, где заброшенная пашня сходилась с небом, стояли круглые яблони-дички, а там уж и Лес…

Пока я не подъехал к дичкам, я видел сверкающую под сентябрьским солнцем голову. Пенсне тоже блестело. Сагайдачного никак нельзя было брать с собой в разведку. За полторы версты его выдавал этот двойной блеск.

— Ну, пошла, фронтовичка! — крикнул я Лебедке, когда мы перевалили за яблоневые деревья и хутор скрылся. — Хватит нам разговоров! Даешь вперед! Гайда!

16

Лебедка недаром считалась кобылой с придурью. Она рванула сноповозку так, что пыль взметнулась за острием «лисицы», которая торчала из задка телеги, словно пушка. Я ухватился одной рукой за тележную грядку, а другой пытался одновременно удержать и вожжи, и пулемет, который подпрыгивал на сене.

— Давай-давай! — кричал я.

После тихой хаты Сагайдачного, после немой беседы со спокойными, сдружившимися в Грушевом хуторе богами, после пережитой горечи мною овладела жажда деятельности, движения, и Лебедка, казалось, поняла это. Березняк с его камуфляжной пестротой, и алый сосновый бор, и фиолетовая пена вереска — все пролетит, промчится, прогрохочет у вихляющих колес; давай, солдатская лошадка, жми! Рядом со мной — МГ, и увесистая коробка на пятьдесят патронов приставлена к нему, и две гранаты в карманах шинели. Пусть бы они вышли навстречу, пусть! Все разом бы разрешилось, не осталось бы ничего невыясненного. Драться так драться!.. Возможно, нигде человек не чувствует себя спокойнее, чем в своей душе. Возможно! Но все-таки в душе не укроешься, как в блиндаже. Нет, есть высшее спокойствие — злое, стреляющее, грохочущее спокойствие боя. Когда все определенно, все четко: враг и ты, и больше ничего. Знает ли старик о таком спокойствии?

— Давай-давай, Лебедка! Жми!

И лошадь, стараясь, неуклюже, но резво била копытами в полотно лесной заброшенной дороги. Я нагнулся на миг, чтобы поправить пулемет и, подняв голову, увидел впереди человека. Он брел как будто в задумчивости, ничего не слышал и не замечал. Я видел мешок на его спине. Это что, живая баррикада? Не буду же я стрелять в спину незнакомого мне человека! Придется придержать коня. Остановиться… Может быть, они подстроили ловушку?!

Лебедка нагоняла прохожего.

— Эй-эй! — закричал я. — Эй, ты! Обернись! Пентюх!

Я многому, оказывается, научился у бабки Серафимы.

Я обзывал этого бредущего по колее человека так, что он должен был взвыть от оскорбленного самолюбия. Но все безрезультатно.

В трех шагах от человека Лебедка остановилась. Она не решилась его сшибить. И тут я облегченно вздохнул и разжал пальцы, вцепившиеся в рукоять МГ. Над мешком возвышалась знакомая рваная солдатская шапчонка и густая шевелюра, похожая на ком свалявшейся пакли.

— Гнат! — крикнул я. — Ты опять на моей дороге? Он обернулся и, увидев меня, засмеялся, пропел:

Воны свадебку сыгралы,И было там чего пить,Воны ночку переспелыИ почалы добре жить.

— Садись, — сказал я ему. — В дороге допоешь. Хотя нет, погоди!

Я осмотрел его мешок и достал оттуда два снаряда. Отнес их в сторону. К сожалению, мне нечем было их подорвать, чтобы показать Гнату, какой голосок у его связанных медными путами поросят.

— Поехали!

Я положил пулемет на колени к Гнату, велел сидеть смирно, встал и потянул вожжи. Лебедка дернулась, но при этом как-то нервно застригла ушами. Она пошла чуть боком, косясь в сторону и всхрапывая. Я посмотрел направо и увидел их.

Их было четверо, они стояли в кустах ольшаника так, что только лица смутно белели в тени. На одном была желтая кожаная куртка. Какое-то неясное воспоминание мелькнуло в моей голове при виде этой куртки, но оно тут же исчезло, так и не успев проявиться: не до воспоминаний было.

Мне не повезло. Пулемет по-прежнему лежал на коленях у Гната, но дурачок привалил его сверху тяжелым мешком. Впрочем, я все равно не успел бы поднять МГ и прицелиться. У всех четверых наверняка были наготове автоматы. Я не видел оружия из-за листвы, но стволы, конечно, были направлены в мою сторону. До этих четверых в ольшанике было метров сорок — пятьдесят. Они стояли и как будто выжидали. Чего?

— Но, Лебедка! — сказал я как можно более спокойным голосом и дернул вожжи. — Гайда!

Четыре белых пятна светились в ольшанике. Они постепенно отплывали назад. «Теперь Гнат прикрывает меня своим телом, и если они начнут стрелять, то неминуемо срежут его, — подумал я. — Вот уж кто ни при чем». У меня мелькнула мысль присесть и таким образом оказаться за широкой спиной Гната. Из-за него было бы удобно стрелять. Он укрывал бы меня, как баррикадный куль с песком. Пожалуй, я бы успел достать МГ и подцепить их всех четверых на такой дистанции. Да, подцепил бы, факт. А они вряд ли достали бы меня — Гнат укрыл бы.

Но я продолжал стоять на сноповозке. Гнат улыбался, напевая что-то под нос. У меня было такое ощущение, будто на спину кто-то повесил мишень с большущим черным кругом-«десяткой». Еще пяток метров, еще… Ну, теперь они уже не начнут. Поздно. На таком расстоянии из автомата не попасть. Если бы они хотели стрелять, то начали бы раньше.

Фу-ты, черт! Я сел наконец рядом с Гнатом на грядку.

«Бона выйшла у садочок, у садочок груши рвать!..» — пел Гнат.

— Везет тебе, — сказал я. — И при немцах ты уцелел. И сейчас тоже повезло… Вот черт. А ведь я мог бы их достать, Гнат!

— Хе-хе-хе-хе! — рассмеялся он.

Я хлопнул его по плечу. После всего пережитого на меня напал приступ общительности и дружелюбия.

— Ну, живы, Гнат? Сдрейфили они, а? Сдрейфили! Ух ты, куль с песком.

Гнат засмеялся, открыв редкие крупные зубы. Он был полон животной невразумительной силы. А вот получил бы очередь в спину… и все. «Ведь у него жизнь — единственная, как и у всех других, — вдруг подумал я. — Перед лицом смерти все равны».

Я достал хлеб.

— На! — сказал я Гнату, переламывая горбуху.

Гнат был вечно голоден. Он никогда не мог наесться досыта. Но тут дурень отрицательно помотал головой. Он даже не смотрел на хлеб. Он был сыт.

Вона жито добре жала,Девка справная была…

— Ну и ну, — сказал я. — Тебя что, накормили в лесу?

— Хе-хе-хе! — рассмеялся Гнат.

— Дурак чертов! Ешь!

Он лениво взял половину горбухи.

— «Девка справная была!» — Гнат, с набитым ртом, промычал этот куплет и, как испорченная пластинка, повторил:- «Девка справная была!..»