В январе на рассвете - Александр Степанович Ероховец

его Чижову.

— А ты?

— Есть еще немного в Пашкином автомате. Да не обо мне речь. Теперь тебе действовать, Чижов, на тебя теперь вся надежда.

— Ты чего это?

— А то… Бери вот планшет с картой. Бери! Я приказываю. Понял? У тебя ноги ходят? Ходят. Вот и будешь Сейчас прорываться, я прикрою тебя… Это последний шанс. Запоминай пароли… — Он четко назвал Чижову пароли. — Ясно? Иди назад… Не ищи васинцев… Вернись и доложи Бате обо всем, — хрипло сказал Сметанин.

Стрельба снаружи внезапно прекратилась, и стало слышно мычание коров по всей разбуженной деревне, лаяли собаки, в окнах по-прежнему завывал ветер. А потом где-то неподалеку раздался громкий, вроде бы уже знакомый голос:

— Эй кто там — выходи! Господин офицер обещает сохранить тебе жизнь. Все равно долго не продержишься.

— Иуда, халуй, получай! — Володька выстрелил на голос.

— Даем десять минут на размышление. А после подожжем хату, спалим тебя ко всем чертям собачьим!.. Выкурим!..

А спустя несколько минут, сквозь метельные завывания, в разворошенную взрывами и пулями избу просочился жалобный женский плач, переходящий в долгий заунывный вой, почти сливаясь с беспрерывно шуршащими звуками поземки.

14

В это самое время на заднем дворе усадьбы у той стены, где в хате не было окон, в окружении солдат стоял высокий, подтянутый Оберштурмфюрер в длинно-полой теплой шинели с меховым воротником и зимней суконной егерской шапке. Внешний вид у него был молодцевато-спортивный, несмотря на очки, которые он сейчас протирал кусочком замши, как-то по-собачьи отрывисто дыша на стекла сморщенным ртом. Он и в самом деле был когда-то неплохим спортсменом; когда он лично возглавил погоню, это умение ходить на лыжах пригодилось; все-таки он выдержал эту сумасшедшую, почти нечеловеческую, более чем суточную гонку без сна, отдыха и горячей пищи, при неблагоприятной погоде, на морозе и в чертовскую метель, со скоротечными и затяжными перестрелками, непредвиденными взрывами и потерями.

Появление в глубоком немецком тылу хорошо вооруженных людей не на шутку встревожило оберштурмфюрера. Он лично тщательнейшим образом допросил стрелочника, который случайно видел, как они переходили железную дорогу вблизи станции Красный Рог, почти под носом у заставы, и не успокоился, пока сам не побывал там. Цепочка следов уходила от железнодорожной насыпи в поле, след был хитрый, будто шел один человек. Было похоже, как объяснил стрелочник, что люди действительно сняли лыжи и пошли друг за дружкой, след в след, а лыжи снова уже в поле надели. Он решил убедиться в этом и, увязая по колено в снегу, прошел до того места, откуда начиналась лыжня. Определить, конечно же, трудно, сколько тут прошло лыжников, но, возможно, не более пяти. По всей вероятности, это были десантники, сброшенные на парашютах с каким-то специальным заданием, во всяком случае у оберштурмфюрера сложилось такое мнение. Скорее всего им было поручено взорвать железнодорожный мост через Десну, который партизаны уже дважды пытались взорвать. Хотя партизан теперь загнали в леса, а охрану моста усилили, все-таки дополнительные меры предосторожности были не лишними. Десантников, если это были десантники, следовало во что бы то ни стало выловить и уничтожить, не дать им соединиться с партизанами, обязательно кого-нибудь из них взять живьем, чтобы узнать, с какой целью заброшены.

Оберштурмфюрер тут же послал по следу группу захвата, а вернувшись в комендатуру, приказал объявить в гарнизонах тревогу и начать поиск. На дорогах засновали бронетранспортеры и грузовики с солдатами, возле сел и деревень, в балках и перелесках выставлены посты, устроены засады.

Известие о начавшемся бое в Заречье поступило в комендатуру глубокой ночью. Немедля, тем же часом, солдаты на бронетранспортерах и грузовых семитонных «бюсеингах» покинули село Красный Рог. Всю дорогу оберштурмфюрера не покидало ощущение охотничьего азарта. И он обрадовался, когда, подъезжая к деревне, услышал беспорядочные выстрелы, пробивавшиеся сквозь рев моторов. Однако радость была преждевременной. От того часа до теперешнего его отделяли еще целые сутки, полные смертельной опасности, страшного холода, неудач.

Когда сегодня, далеко за полночь, весь застывший, усталый, он поднялся на холм, только что занятый без единого выстрела, солдаты уже заканчивали раскапывать колодец. Оберштурмфюрер подошел к замерзшему телу, носком сапога попробовал повернуть голову десантника — короткие курчавые волосы у того шевельнулись будто на живом. И едва он увидел засыпанное снегом лицо, перед его глазами сразу же почему-то всплыло лицо русской женщины, которую пришлось ему собственноручно в спешном порядке ликвидировать накануне возле вывороченной взрывом ямы, куда согнали народ из землянок. Лицо у нее — он отлично помнит это — было белое-белое, распухшее от слез. И тогда он почувствовал, как что-то, прежде крепкое, не поддающееся сомнению, вдруг поколебалось в нем, начало рушиться. Он быстро отвернулся от мертвого. Больше ему не хотелось смотреть в лица убитым, которые даже после смерти оставались непостижимыми для него.

Он еще раз попытался вернуть пошатнувшуюся было уверенность в себе, когда много позднее, уже на рассвете, в разноголосом шуме затихающей метели уловил отдаленное настойчивое постукивание и понял, что где-то впереди идет бой. Ожесточившийся от неудач, едва державшийся на ногах, он опять ненадолго воспрянул духом. Оглядев свою поределую, вконец измотанную команду, он выхватил парабеллум и принялся озлобленно тыкать дулом в спины усталых солдат и полицейских, чтобы заставить их хоть немного ускорить шаг. Только, оказывается, все понапрасну: вот и последний из десантников, укрывшись в крестьянском доме, не желает сдаваться.

Солдаты таскали из стожка в огороде охапками сено, складывали его у задней стены дома. Оберштурмфюрер спокойно поглядывал то на них, то на часы. Однако внутри его раздирала досада, ему уже не терпелось поскорее закончить всю эту безрезультатную операцию. Теперь бы он мог самому себе признаться в своем поражении. Вряд ли, конечно, и этот последний выйдет из дома, чтобы сдаться.

Оберштурмфюрер еще раз взглянул на часы и направился к избе. Остановился шагах в восьми от стены, вынул изо рта окурок, посмотрел на него и с сожалением швырнул на ворох. Пламя, ярко полыхнув, заставило его отшатнуться, он начал медленно пятиться.

Сено пластало длинными огненными языками, ветер разносил во все стороны горящие соломины. Клочьями, пучками. Стало светло. Оберштурмфюрер издали смотрел на занимающийся пожар, уже больше не надеясь ни на что хорошее для себя. И тот, кто оставался сейчас в избе, видимо, тоже ни на что не надеялся…

Володька Сметанин лежал перед разбитым окном, в которое вместе со снегом валом валил густой едкий дым. До самой последней минуты он еще надеялся отбиться, как-нибудь прорваться через вражье кольцо. Но теперь, когда к полицаям подошло подкрепление и