В январе на рассвете - Александр Степанович Ероховец

неудержимо заполняло его и почти вдруг слилось с непрерывным, все ускоряющимся куда-то движением, всегда привычным для него, а теперь почему-то особенно желанным; умирать ему не хотелось.

А потом понял — на горку взбираются.

Холм невысокий, и все же, пока его втаскивали туда, Никифоров смог разглядеть у подножия низкорослый, иссера-сизоватый кустарник, дальше открытое, залитое солнечными искорками пространство; удалось различить там темноватые фигурки, несколько цепочек, которые вроде сближались, вытягиваясь краями в сторону холма, откуда он смотрел сейчас.

Остановились на самой вершине, у колодезного сруба. Рядом темнели стволы двух старых ветел; их толстые корявые сучья, все в снегу, свободно распростерлись над Никифоровым, сиренево-дымчатым облаком уходили вверх, в беспредельно-голубоватое небо.

— Позиция неплохая, внизу болото, — услышал он голос Чижова. — Займем круговую оборону, боеприпасов хватит. Если продержимся до темноты, можно и ускользнуть ночью.

— Ладно, там посмотрим, надо еще дожить до ночи, — сказал Володька и стал снимать лыжи.

Никифоров как-то обреченно прислушивался к голосам, чувствуя себя лишним, ненужным и думая: «А кто же из них остался за командира?» Хотелось, чтобы поскорее уж все кончилось для него, боль бы прекратилась, хоть ненадолго оставила. И все же что-то еще цеплялось в нем за жизнь, сопротивлялось, надеялось.

Его подхватили на руки, понесли.

Потом он лежал в неглубоком колодце, забитом почти до самого верха камнями и снегом. Перед глазами темно-серые, полусгнившие венцы сруба. Тесно. Глухо. И, глядя вверх, в почему-то быстро, не по времени меркнущее небо, которое все густело, наливаясь фиолетовым цветом, липкой вязкой темью, Никифоров вдруг понял, что ему уже не выбраться из этого старого колодца. Это было так ясно, что на минуту стало жаль себя, такого молодого, совсем еще не успевшего пожить. Но тут же он ощутил досаду на самого себя.

Ладно, довольно! Обидно, что парни вот пропадут, столько времени ухлопали на него. И чего это Володька разводит всякие антимонии, цацкается с ним? Какая тут может быть жалость? В таких делах жалости не должно быть. Нужно выбирать что-то одно, самое важное. И всегда-то, черт возьми, нужно выбирать. Всю жизнь выбирать. И не то, что лучше и дороже для тебя, а что нужнее, важнее для всех. Вроде бы и ясно, но не всегда это ясное просто сделать. Вот как получается.

Ему хотелось вслух поделиться этими мыслями, но чувствовал, что вряд ли сможет толково объяснить — длинно и путано выйдет. Да и не до этого теперь ребятам. Прилегли за срубом, поглядывают, чтобы с обратной стороны не обошли, набивают патронами запасные диски. Приподымается на колено Володька, кричит что-то, ругается, а Чижов тянет его к себе. Надо бы помочь им. Встать! Представил, как возьмет автомат, станет наводить его, тщательно целясь, чтобы не тратить попусту патроны, замрет на миг — весь внимание, а палец уже на спуске, секунда — и застрочит.

И тут он услышал выстрелы — прямо над собой. Стук сильно отдавался в голове, будто гвозди в нее вколачивали, будто в него попадали сейчас все выпущенные немцами пули — в голову, в грудь, в спину, туда, где намотаны толстым слоем самодельные бинты, где все сочится, течет из тех дырок, что понаделаны в нем пулями.

Стреляли близко, рядом. Какой-то сплошной грохот, барабанная дробь…

И опять наплыло на него такое знакомое чувство движения, испытанное совсем недавно на тряском бегу по снежной целине; нахлынуло властно, неистово, и захотелось продолжить это движение, попытаться удержать его в себе до конца.

Поднял руку — какая тяжелая. Но нужно, хотя бы ненадолго. Упираясь в камни, сел, привалился спиной к стенке. Вот и край сруба. Но подтянуться не смог — упала рука.

Рядом стрелял из автомата Володька. И хрустели, звонко рассыпаясь по камням, гильзы, желтой струйкой стекавшие на дно колодца, к ногам скрюченного Никифорова. Рассердился, толкнул под колено Володьку — тот пригнулся.

— Подсоби. Я тоже буду стрелять.

Володька еще ниже нагнулся.

— Держимся, Паша, держимся! — словно оглохший, заорал он, вскидывая головой, чумной какой-то. — И еще поддадим фрицам жару.

А ему не жарко, знобко было, холод чувствовал он в себе. Как в детстве, когда в майке и трусах, только что выйдя из дома во двор, сидел потом там на деревянной завалинке — на первом солнышке, разглаживая пупырышки на руках. Но тогда, в детстве, солнце только-только лишь вставало, выкатываясь из-за крыши соседнего дома, обещая пригреть посильнее. А теперь уходило солнце, скрывалось за дальними холмами, и уже по-настоящему меркло в колодце, сумеречно становилось. Казалось ему — раздели его сейчас донага, и вместе с солнцем все тепло, все силы уходят; нельзя ему было оставаться больше неподвижным.

— Подсоби, я тоже стрелять буду, — еще раз попросил он.

Володька наконец-то понял его, подхватил под мышки, поставил на ноги. Никифоров грудью лег на край сруба. Стоять трудно, но он крепился изо всех сил. Потом чуть вперед подался — и увидел фашистов; Сперва тех, что лежали у подножия холма, потемневшего от пороховой копоти. Эти недвижны были. Но дальше за ними — живые. Перебегают с места на место, беспрестанно стреляя, зарываясь в снегу среди кустов, снова ползут.

— Они скопом хотели, да мы их гранатами! — кричал Володька, и жаркие, с сумасшедшинкой глаза его возбужденно и лихорадочно блестели. — Теперь не сунутся скопом, побоятся. Ни фига у них не выйдет!

Никифоров придвинул автомат, вцепился в него. И застучало, застучало, и как-то беспамятно стало в голове.

— Стой! Не трать патроны… одиночными давай! — не сразу расслышал он рядом с собой голос.

Ага. Это Володька. И верно — нужно одиночными, беречь надо патроны, чтобы все пули в цель, до единой. Но вон они — темные фигурки, бегут навстречу, и некогда переводить автомат на одиночный огонь, да и нужно ли? По одному — это же так долго, так не успеешь всех фашистов перестрелять. Лучше уж сразу их, одним махом, одной длинной-предлинной, длинню-ю-щей о-о-очередью. Во-от та-а-ак!..

И задохнулся Никифоров, припав к автомату, и уже не видел, куда строчит, но все, что было в нем, что жило и билось еще, вложил он сейчас в свой последний отчаянный порыв, придавив спусковой крючок коченеющим пальцем.

12

Все, что случилось потом в течение получаса, отложилось в памяти у Чижова довольно четко и последовательно, но с какими-то неопределенными промежутками во времени.

Сперва на дно снежного окопа сполз Никифоров. Соскользнул он неслышно, никто бы не заметил, настолько кругом грохотало. Но, падая, потянул он за собой автомат, и пули разметали веером снег на краю сруба, отщелкивая мерзлые