В январе на рассвете - Александр Степанович Ероховец

щепки. Острая щепка угодила Чижову в щеку, он машинально отмахнулся, а потом, скосив глаза, увидел Никифорова уже лежащим с автоматом в руках, из дула которого еще мгновение изрыгались крохотные синеватые вспышки, озаряя полумрак колодца; пули плотно, в упор вгрызались в заиндевелую стенку, почти рядышком с ногой Сметанина. Володька тут же присел на корточки, стал тормошить Никифорова, пытаясь оторвать его крепко сжатые пальцы от скобы переставшего стрелять автомата.

А Чижов опять выглянул из колодца. И конечно же, его удивило то, что он увидел. Солдаты и полицейские поодиночке почему-то отбегали за болото, окапывались там в кустах. Стрельба почти совсем прекратилась. Слегка оглохший, Чижов с каким-то недоверием выжидал, что за этим последует, и действительно вскоре уловил отдаленный гул. Со стороны перелеска к болоту подходила серо-коричневая танкетка — тупорылая, бронированная, непробиваемая для пуль. При виде стальной коробки сердце Чижова тоскливо сжалось, незащищенным он себя сразу почувствовал.

— Танкетка! — Он подтолкнул Сметанина в спину.

— Вот же гады, ну и гады! — хрипло, со всхлипами мычал Володька, размазывая кулаками пороховую грязь по скуластому лицу.

А потом, приготовив гранаты, они молча следили за танкеткой, которая приближалась к холму. Теперь она уже помедленнее шла — краем болота вдоль тальниковых кустов, временами даже останавливалась, словно дорогу получше выискивала. Но вот круто развернулась и двинулась прямиком через болото, и, пока перла так, утробно завывая и взлязгивая гусеницами, никто не стрелял — ни партизаны, ни каратели.

Фрицы первые не выдержали. Гулко застучал вдруг крупнокалиберный пулемет, и тотчас разрывные пули оглушительно защелкали в корявых сучьях старой ветлы, отгрызая ветки и щепу от ствола.

Тьюф-ти-тьюф! — засвистело, затюкало над головой.

Кивнув Сметанину, Чижов резко выпрыгнул из колодца. Распластался на секунду возле сруба, потом отполз к ветле. Он лежал тут в ямке за комлем, вжимаясь всем телом в снег, готовясь к броску. И хотя танкетка была еще далеко, на середине болота, она виделась ему гораздо ближе и все нарастала — широким бронированным передом, норовившим раздавить его, втоптать в мерзлую землю. Потому и не терпелось ему побыстрее метнуть в эти беспрерывно лязгающие гусеницы гранату, которую он крепко сжимал в вытянутой вдоль тела руке.

И замерло для Чижова время — в долгом затаенном вдохе.

И не сразу поверил он, онемевший от ожидания, когда танкетка вдруг встала, отчего-то сильно накренившись набок. Из-под гусеницы выплеснулась струя болотной жижи, легла на снег черной полосой. Натужно взревел мотор; танкетка как-то неуклюже ворочалась посреди разлившейся лужи, все глубже оседая.

Она еще немного побуксовала, захлебываясь прерывистым ревом, и заглохла, видимо, прочно застряла в яме. Откинулся передний люк — высунулась голова водителя, но тут же скрылась обратно, потому что Володька немедленно полосанул из автомата по люку. Люк захлопнулся, пулеметчик ответил Володьке длинной очередью, которая прозвучала резко, с какой-то железной четкостью, его поддержали автоматчики, разразилась стрельба, в ветках над головой Чижова опять стали рваться пули. Но он сейчас уже почти ничего не замечал из того, что творилось вокруг. Повалившись с колен на снег, он пкотно и судорожно сглатывал пересохшим враз горлом; его тяжело стошнило.

А спустя час он опять лежал под этой же самой ветлой. Внизу, где-то в кустах, скрытые фиолетовой тьмой, таились посты гитлеровцев; за болотом раздувалось красноватое пятнышко костерка. Изредка то там, то сям вокруг холма взмывали в небо осветительные ракеты, ослепительно подсвечивая ночные снега, и тогда проступали копошившиеся возле костерка черные фигурки, а здесь, ближе к холму, зловеще обнажалась в болоте железная туша танкетки. За ее броней укрывались враги, оттуда доносились голоса, несколько раз начинал урчать мотор и вновь смолкал, видимо, никак, не заводился, и солдаты пытались вытащить машину на руках.

Чижов не удержался и выпустил очередь в сторону танкетки, так, на всякий случай, чтобы фрицы не слишком уж по-домашнему чувствовали себя здесь. Фашисты в ответ тоже постреляли, но быстро отступились, прекратив стрельбу; голоса в болоте около танкетки постепенно начали глохнуть.

Теперь окрест было почти тихо, и Чижов обрадовался, когда услышал, как в вершине старой ветлы завозился ветерок, сперва осторожно, потом все настойчивее, со слабым посвистом; сверху посыпалась снежная крупа. Это было как нельзя кстати. Скоро должна взойти луна, и если к тому времени натянет поземку, то под ее шумок, возможно, и удастся проскочить в темноте мимо расставленных вкруг холма постов.

Вконец продрогший, Чижов ползком вернулся к колодцу.

На снегу, приткнувшись головой к срубу, лежал Никифоров. Из колодца, на скрип снега, выглянул Володька, который углублял там дно, вытаскивал камни, готовил могилу. Потом он выкарабкался наверх, сел на край сруба.

— Вроде угомонились фрицы, а? — спросил так, будто и не спрашивал, просто голос подал.

— Вроде бы, — отозвался Чижов. — Заметель вон вроде начинается, может, и разыграется, на наше счастье.

— Ага, — сказал Володька. — Тогда айда: повезет так повезет.

Чижов промолчал, поеживаясь от холода и с привычным вниманием оглядываясь по сторонам: он по-прежнему начеку был, не позволял себе отвлекаться на личное, что так волновало его еще совсем недавно. Чижов понимал, что Володька молод, а он, воевавший и в финскую, и в первые месяцы Отечественной войны, хоть и потерявший звание командира роты, все-таки офицер, обязан выполнять задание Бати… И ему было приятно, что он находится в подчинении у смелого парня Сметанина… Однако еще не все испытания закончились для него, Чижова, и он думал, что, может быть, не самые страшные остаются на сегодняшнюю ночь; наверняка и завтра, и послезавтра они будут караулить его тайком и в открытую, хотя, конечно же, в первую очередь нужно было вырваться из этой катавасии, а уж потом собраться опять с умом и силами — поискать отряд Васина…

Темно было, ну и темень, луна еще не взошла, ни одной звездочки не проклюнулось в низком снежно-лохматом небе, и вроде все сильнее посвистывало в вершине ветлы, ворошило понизу на холме снег. Зябко становилось.

В колодец окоченевший уже труп Никифорова опустили с трудом. Чижов стоял полусогнувшись, смяв в руке потрепанную свою шапку. А Володька, присев, зачем-то пригладил Никифорову настывшие на холоде кучерявые волосы. Потом он накрыл ему лицо маскхалатом, и они стали закладывать его камнями, сверху набросали снежку.

Помолчали.

— Ну что, айда? — повернулся к Чижову Володька.

— Обожди, надо маскхалаты вывернуть наизнанку. А то перемазались как черти…

Снег вокруг был грязноватый — от пороховой гари. Все сильнее тянуло холодным ветерком, змеилась понизу поземка, сухо покалывало лицо.

Осторожно, крадучись, спустились с холма, поползли среди кустов на болоте, каждый раз надолго припадая к