Могучая крепость (ЛП) - Вебер Дэвид Марк

Он снова сделал паузу, чувствуя прихожан, чувствуя тяжесть в их глазах, когда его слова омыли их, и глубоко вдохнул.

— Сейчас одно из тех времён смуты и войны, — тихо сказал он. — Наше княжество подверглось вторжению. Наш князь упал сражённый, а вместе с ним — его сын и наследник. Мы были оккупированы заморской армией, а духовенство чуждой церкви — раскольнической церкви, отделившейся и обособленной от Матери-Церкви, находящейся с Матерью-Церковью в состоянии войны — пришло к нам с пугающими, еретическими словами. Тысячи наших отцов, сыновей и братьев были убиты в битве в Заливе Даркос или пали в бою здесь, защищая нашу собственную землю, свои собственные дома. И когда мы смотрим на эту волну катастроф, на эту барабанную дробь бедствий, мы взываем к Богу, к Архангелам — к Матери-Церкви — в поисках обещанного руководства и защиты, умоляя о внутреннем озарении, которое приведёт всех нас к Свету посреди такой Тьмы. Позволит нам как-то разобраться в этом хаосе и каким-то образом найти голос Бога среди грома.

— Я знаю, что в этом княжестве, в этом самом городе есть много людей, которые призывают нас восстать в справедливом сопротивлении, бросить вызов окружающим нас иностранным мечам и штыкам. Сбросить цепи и позор угнетения. И я знаю, что многие из вас, дети мои, разрываются, напуганы и сбиты с толку зрелищем того, как собственное священство Матери-Церкви раскалывается, разрывается на противоборствующие фракции. На фракции, которые осуждаются — и осуждают друг друга — как предатели, еретики, отступники. Одни кричат «Богохульник!», другие отвечают «Растлитель невинных!», но, если пастухи нападают друг на друга, где могут найдут истину овцы?

Он развёл руки и очень, очень нежно, благоговейно погладил огромную книгу, лежащую перед ним закрытой.

— Здесь, дети мои.

Он говорил так тихо, что тем, кто находился дальше всех от кафедры, приходилось напрягаться, чтобы расслышать его, но всё же его великолепно поставленный голос прозвучал отчётливо.

—Здесь, — повторил он. — В этой Книге. В словах Самого Бога и Архангелов, которых Он послал в мир Свой, чтобы выполнять работу Свой и нести нам Закон Свой. Вот где мы найдём истину.

— И всё же, — его голос набрал немного силы, немного энергии, — как и предупреждал нас сам Лангхорн, правда не всегда приятна для слуха. Истина не всегда приходит к нам в том обличье, которое мы бы предпочли. Она не всегда говорит нам, что мы были правы, что должно быть ошибся кто-то другой, и это не всегда безопасно. Она требует многого, и не терпит самообмана. Если мы упадём с дерева, истиной может быть ушиб, или растяжение, или сломанная конечность… или шея. Если мы не внимаем слову Божьему в мирное время, если мы игнорируем истину Его во времена спокойствия, тогда мы должны изучать её во время бури. Он пошлёт истину Свою в любой форме, в какой Он должен, чтобы мы — Его упрямые, своевольные, эгоцентричные дети — услышали её, и её форма может представлять собой чужие боевые корабли, чужие мечи и штыки, и даже «еретических» священников, навязанных нам иностранными правителями.

Тишина была такой же глубокой, такой же внимательной, как и всегда, но при этом она изменилась. Она стала… тяжелее, напряжённее. Она стала насторожённой и внимательной, затаившей дыхание, словно люди, стоявшие за этой тишиной, знали, что он собирается сказать то, что ему никогда раньше не разрешалось говорить.

— Святая Бе́дард сказала нам в сегодняшней проповеди, что Мать-Церковь не является слугой Человека. Что она не должна быть извращена и использована для тщетных, порочных амбиций этого мира. Что она должна быть сохранена без единого пятнышка или изъяна. Мы не хотим верить, что когда-нибудь она может стать чем-то другим. Что Бог когда-нибудь позволит Церкви Своей впасть во зло. Позволит Его великому светильнику стать источником не Света, но Тьмы. Мы кричим в гневе, если кто-то осмеливается сказать нам, что наши желания тщеславны. Мы клеймим тех, кто говорит нам, что такие вещи могут произойти с Матерью-Церковью, всеми мерзкими ярлыками, какие только можем придумать — богохульник, еретик, отступник, отлучённый от церкви, проклятый Богом, слуга Тьмы, отродье Шань-вэй, дитя порока… список можно продолжать вечно. И всё же, как бы это ни огорчало меня, как бы горько ни плакало моё сердце, это не «еретики» лгали нам. Это не Церковь Черис стала служанкой Шань-вэй.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ею стала Мать-Церковь.

Глубокий, хриплый, почти протестующий звук прокатился по толпе. Он пронизывал глубоко до костей, наполнял болью, и всё же никто, слыша его, не нашёл слов, чтобы придать этому протесту вид и форму. Никто не закричал в знак несогласия. И эта неспособность, тот факт, что протест был зачаточным, неоформленным — криком скорби, а не отрицания — многое рассказали Тиману Хаскенсу об овцах его стада.

Слёзы жгли его глаза, когда он почувствовал, как волны противоречий захлёстывают сердца его прихожан. Когда он осознал их печаль и страх, не просто перед тем, что он только что изложил им, но и перед тем, что, как они чувствовали, ещё должно было произойти, и глубокий душевный ужас, который был предвестником принятия.

— Я не единственный из священников Матери-Церкви, кто жаждал возопить против её угнетения, — сказал он им. — Не единственный из её любящих детей, чьи глаза видели, как разложение растёт и гноится в самом её сердце. Нас больше, чем вы, возможно, когда-либо предполагали, и всё же нам приказали хранить молчание. Никому не говорить, что мы видели, как растут пятна, пачкается дымоход её лампы. Притворяться, что мы не видели, как мирская власть, богатство, пышность и светская слава князей, кому поручено хранить её в безопасности и чистоте, становятся для них более важными, чем их собственный долг перед Богом и Архангелами.

Его голос становился громче, неуклонно набирая силу, тронутый обличительной силой провидца, и его тёмные глаза вспыхнули.

— Нам приказали — мне приказали — молчать обо всех этих вещах, но я больше не буду молчать. Я открою рот и скажу вам, да. Да! Дети мои, я видел всё это, и мои глаза режет от горя и разочарования. Я видел зло, скрывающееся под внешней честностью Матери-Церкви. Я видел людей, носящих оранжевые сутаны, которые отвернулись от истинного послания Бога, отдали свои сердца не Богу, но своей собственной силе и амбициям. Я видел её пленение, и слышал её крики о помощи, и горевал о её рабстве в тёмные ночные часы, как и другие, и наши сердца тяжелы, как камни, ибо если она может дать приют коррупции, то, несомненно, это может сделать кто угодно. Если она не защищена от зла, то, конечно, ничто не защищено, и у нас нет надежды. Нам не помочь, ибо мы не выполнили великого поручения Святой Бе́дард, и Церковь самого Бога была осквернена. Сама Мать-Церковь стала вратами греха, вратами для тёмного яда души Шань-вэй, и мы — мы, дети мои! — это те, кто позволил произойти этой ужасной, ужасающей метаморфозе. Своим молчанием, своим смирением, своей трусостью мы стали сообщниками её осквернителей, и не сомневайтесь ни минуты, что в конце концов нас призовут к ответу за наши самые тяжкие проступки!

— И всё же…

Его голос затих в тишине, и он позволил этой тишине задержаться. Дать ей нарасти и тяжело повиснуть, наполняя Святую Кэтрин, подобно пульсирующей грозовой туче, наполненной самим ракураи Божьим. И затем, наконец, после маленькой вечности, он заговорил снова.

— О да, дети мои… И всё же. Великое «и всё же». Великолепное «и всё же»! Потому что, в конце концов, Бог снова ниспослал нам надежду. Отправив его в самом невероятном обличье из всех. Выражаясь словами «отступника», в разделении на «раскольников» и в учении «еретиков». Я знаю, что многие из вас, должно быть, шокированы, услышав это, и встревожены. Напуганы. И всё же, когда я изучаю учение этой «Церкви Черис», я не нахожу в нём зла. Я нахожу гнев. Я нахожу бунтарство. Я нахожу осуждение и неповиновение. Но ничего из этого, дети мои — ничего из этого! — я не нахожу направленным против Бога. Или против Писания. Или против того, какой была создана Мать-Церковь и, с Божьей помощью, однажды будет снова!