Косьбище - В Бирюк

-- Ну, ты, сказывай. Чего видел.

Это -- Хотену. Мужичок надулся от важности. Но -- дрейфит. Как бы оно бы...

-- Дык... Тута значит... Ну, крик... А ктой-то говорит... Эта... Ну... боярича звать надоть...

-- Не жуй! Дело говори! Короче -- ты вошёл. Что увидел?

-- Деда! Они голые! Совсем! В постели! Лежат!

-- Цыц! (Это Ольбегу). Сие правда есть? Говори, выблядок курвин! (Это родный батюшка - мне любимому)

Интересно, в рамках какой легенды мне предъявлено обвинение? Если я -- родной и любимый, хоть и внебрачный, сын Акима, то имел место быть коитус на фоне инцеста. А если -- нет, то - нет. То есть, если я сын не внебрачный, а только приёмный, то и дело сводится к простому оскорблению чести и достоинства бедной вдовы. Всего-то навсего. Что и имеет место быть, судя по используемым выражениям. Я про легенду, а не про оскорбление.

-- Как посмел ты, сучонок поганый, мою дочь в моем же доме снасиловать?!

Старый анекдот: приехали Василий Иванович с Петькой в Лондон. Толкнули ненароком там одного сэра. Тот обиделся и бросил им перчатку. Петька подобрал, посмотрел -- хорошая перчатка. "Василь Иваныч, дайте ему в морду. Может, он и пальто скинет".

"Перчатку" мне уже бросили, посмотри как тут у них с "польтами".

Я попытался найти разумный ответ на заданный идиотский вопрос. Как-то просто словами... Не убедительно будет. Надо бы чего-то такого "не такого" задвинуть. Спрогрессировать, что ли? В ноосферу имени товарища и академика Вернадского. Слез со скамейки и лёг ничком на пол.

-- Марьяша, иди-ка сюда, ляг рядом. Как лежала, когда Хотен в опочивальню заскочил.

-- Не... Не буду...

-- Это зачем ещё? (Это -- Аким).

-- А чтоб ты своими глазами увидел, а не чужим словам верил.

Марьяшка упиралась, но сама по себе мысль о проведении следственного эксперимента была воспринята аборигенами "на ура". Потом она долго изображала оскорблённую и испуганную невинность, боялась лечь со мною рядом, боялась прикоснуться, измять платье, запачкать. Но Акиму уже "припекло", а Хотен просто светился от своей значимости и памятливости на детали: "Не, Акимова, ты ж на него совсем залезши была. И ножку свою закинула... А ручка-то, ручка -- с другой стороны, в край постели упёртая... Не, не так -- сильно прижамши. Сильнее. Всеми сиськами... Ага. И личико твоё белое вот так поверни. Во, и повыше. Улыбочку такую. Да не такую...".

Однако, тяжеловато. Как-то ночью мне тяжесть Марьяши на спине - дышать так не мешала. Или это потому, что лежу на жёстком, и рёбра давит? Ну, что они там? Свидетели уже закончили восстанавливать картину места события и персонажей в нём? Вроде -- да.

-- Аким, всё видишь? Ты муж опытный, много чего видел. А чего не видел -- слышал. Скажи мне, научи недоросля: как в такой позиции можно бабу изнасиловать?

Марьяша вскинулась, отдавила мне ногу, наступила коленкой на крестец, поднялась, сопровождая процесс потоком жалостливо-возмущённых междометий, и вдруг взвыла, отшатнулась, сделала шаг назад, зацепилась об меня, и рухнула на пол -- Аким уже стоял за столом. Страшный. Взбешённый. Пена на бороде и длинный меч в правой руке. Так вот что он прятал под армяком на столе! Называется эта железяка -- бастард. Он же -- ублюдок. Никак не пойму, почему бастард длиннее законного сына-меча. Или правду говорят: от креста - рождаются законные дети, от любви -- здоровые?

Первый удар взбесившегося мечника цели не достиг. Теперь ему нужно было обойти стол. С одной стороны ему мешала лавка. С другой -- развернулся и сел на постели Яков. Тоже с мечом в руке. Марьяша снова завыла и ползком устремилась к порогу.

-- Убью!!! Всех убью! С-суки! Гады! Змеища сатанинская!!! Курва!!!

Эх, Акимушка. Как я тебя понимаю. У самого дочка. Была. Будет. Сколько переживаний было, когда она подросла. Кстати, тоже под рукой держал железяку. Не такую как у тебя -- ятаган дарёный. Но не сувенирный -- вполне точёный и по руке примеренный. Ребята знакомые сделали из автомобильной рессоры. У нас в зонах такие мастера по металлу есть... Но -- применить не пришлось. Меня эти... коллизии как-то миновали. Проскочили. Однако и потом, раскладывая какую-нибудь даму из "по-моложе", как-то задумывался: а ведь и у этой - мама-папа есть. Тоже, поди, переживают. Даже интересоваться пытался. Обижаются: "Я уже большая девочка". Или ещё круче: "Я - взрослая самостоятельная женщина и обладаю всей полнотой гражданских прав и ответственности". Этим -- обладаешь. А вот насчёт ума и, особенно, души... Розенбаум чётко сказал:

"Вот и выросла дочь.

Стало незачем жить".

Я уже поднялся на четвереньки, когда увидел в углу Ольбега с расширенными, полными ужаса, глазами. Пришлось быстренько развернуться и сеть снова на пол на задницу. Аким выбрался-таки из-за стола и теперь стоял надо мной, медленно поднимая над головой свой меч двумя руками. Ангел карающий с бородой заплёванной. Опять, факеншит, очередной собеседник целит железяку мне в темечко. Да что ж они все по моей голове вдарить норовят! Это потому, что она такая лысая, или потому, что такая умная? Найду каску немецкую и буду носить не снимая. От придурков.

-- Молись. Змий диавольский.

-- Ты нашёл мою вину? Или убьёшь невиновного? Ты -- Аким Рябина.

Дед сглотнул. Ещё сильнее отвёл руки за голову. За его спиной вдруг резко дёрнулся сидевший на постели Яков. Его меч с силой ударил по кончику меча Акима. По комнате разнёсся мощный звон. Не то "благовест малиновый" на Пасху, не то "кузнечно-прессовый работает" -- в конце месяца. Акима развернуло в пол-оборота, он споткнулся и рухнул на пол. Ну вот, посидим рядком -- поговорим ладком. Впрочем, меч из руки он не выпустил -- профи, что возьмёшь.

Но поговорить не удалось: Аким сразу после приземления на пятую точку начал орать. Теперь на Якова. Поток слюней и междометий не произвёл на "поклонника царя Леонида" никакого впечатления. Яков внимательно разглядывал свой клинок. Лаоконист-звонарь. Только когда Аким, сидя на полу, попытался взмахнуть мечом -- подставил свой. Когда звон затих, ограничился вердиктом:

-- Она - лярва. На нём вины нет.

И Аким скис. Выпустил меч из рук, тяжело перевалился ближе к столу, тяжко, медленно поднялся, старательно не замечая ни руки Якова, ни сунувшегося Хотена. Пошёл, было, за стол, но вернулся -- поднять с пола оставленный меч. Чуть не завалился наклоняясь. Уже подойдя к столу, опершись на него одной рукой, другой, левой, волоча за собой по полу меч, сильно ссутулившись, не оборачиваясь, произнёс:

-- Видеть тебя не могу. Уходи.

-- Глава 73

Голос у деда ровный, какой-то очень тусклый. Но рука, опёртая на стол, дрожит. И согнутая спина дрожит. Жалко деда. Кинуться в ноги? Просить прощения, милости? За что? За то что Марьяшка меня "правой ручкой обняла и поцеловала?". Обещать, что "больше так не буду"? А как "буду"? Буду "как все"? Любить и почитать родителя своего? Подставлять спину под отеческое его поучение? "И не ослабевай бия младенца"? А после порки целовать ручку, благодарить за науку? Принять вот это всё, возлюбить и рассосаться? Уже не для того, что бы самому выжить, а просто - чтобы не обидеть пожилого хорошего человека? Или хотя бы прикинуться, изобразить, надеть маску? А я что, не видел как "маски", просто одетые на время, из вежливости, чтобы не обидеть, чтобы чего-то получить, чтобы просто не создавать проблем или пережить какое-то время -- прирастают и становятся сутью?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});