Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

и фыркал, не желая изучать тот учебный материал, который нам преподавали, посылая к черту и военную службу, и её науку, и наших преподавателей, вдруг обнаружил очень хорошие знания по всем предметам. Вся его буза, оказывается, была просто хорошим тоном, позой старого студента, презирающего военную службу. И, конечно, из Саши Мезенцева получился бы очень неплохой офицер, если бы он пошел служить, конечно, не в конную артиллерию, а в один из гвардейских кавалерийских полков 2-й дивизии. Не знаю, почему он этого не сделал.

Во время первой войны с Германией Мезенцев служил в штабе 6-й армии, охранявшей подступы к Петербургу. Командовал этой армией генерал Фан-дер-Флит, тоже конно-артиллерист, друг и старый товарищ Александра Петровича Мезенцева. Он взял Сашу Мезенцева к себе адъютантом. Конечно, и тут Саша чертыхался и клял свою скучную и однообразную штабную службу и рвался на фронт, но, думаю, что в глубине души был очень доволен своей судьбой. Штаб армии помещался в самом Петербурге, и Саша Мезенцев всю войну проспал мирно в своей постели в родительском доме. Впрочем, бывало, что он не всегда спал дома, где в таких случаях говорилось, что он дежурит в штабе. А между тем…

Как-то уже во время войны, обедая с Мезенцевым в одном из ресторанов (кажется, у Донона), я встретился со своей доброй приятельницей Е.Д. Зиновьевой. Ещё когда я был гимназистом в Москве, а Женя ученицей балетной школы Большого театра я переживал пору первой чистой влюбленности. Отец её был итальянец, известный оперный режиссер Доменико Дума. Несмотря на свою жгучую и очень эффектную внешность итальянской красавицы, Женя была не только русская (по матери) и православная, но и глубоко целомудренная московская мещанка, с очень ограниченным миропониманием и примитивными вкусами.

Мои родные, очень напуганные моим увлечением, самого безобидного характера (в наше время это называется «дружить»), захотели тогда меня отправить учиться в Петербург, в училище Правоведения, чтобы разлучить с Женей. Уговорить меня на этот переезд поручили самой Думе. Она этого достигла исключительно легко и быстро, сказав мне, что она сама… в ближайшие дни переводится служить в Мариинский театр.

В Петербурге я скоро познакомил Женю с правоведом Петей Зиновьевым, за которого через два месяца она вышла замуж. Я поревновал (для приличия) и быстро утешился в вихре новых петербургских развлечений.

Эта случайная встреча А. Мезенцева с Женей Зиновьевой оказалась для него роковой. Вскоре я узнал, что он собирается на ней жениться. Когда я приехал с фронта в Петербург меня захотели видеть оба «потерпевших» – Женя и Мезенцев, оба хотели излить все, что у них накопилось на душе. Роман их проходил с надрывом. Мезенцев, покручивая свой ус, с увлажненными страстью глазами, исповедовался мне в своем чувстве к Жене, которое, как ему казалось, она недостаточно разделяет. Женя со своей стороны умоляла меня, во имя нашей старой дружбы, посоветовать, что ей делать? Ей тоже «казалось», что она недостаточно любит Сашу, чтобы стать его женой, и ее пугает чуждая ей по духу и общественному положению – чопорная, аристократическая – семья Мезенцева, в которой, как она думала, она не найдет себе место. Она, бесспорно, была права. Я посоветовал ей воздержаться от официального замужества, и в заключение прибавил, чтобы она не беспокоилась: если ей захочется ещё раз выйти замуж, то я достану ей и третьего мужа. Однако, на следующий раз Женя обошлась без моей помощи и вышла замуж за Севастьянова, бывшего лицеиста, сына директора почтового ведомства и, кажется, не сожалела об этом.

Надо заметить, что семья Мезенцева была очень против этого брака. Они ничего не могли сказать плохого о Жене, как о человеке, охотно веря в её положительные моральные качества. Тем не менее, родители боялись слишком большой разницы в воспитании, культуре, привычках их сына и Жени. Они умоляли меня отговорить их Сашу от опрометчивого шага. Я сделал, что мог. Мне помог случай. Мезенцев познакомился с приятельницей Жени, известной артисткой балета О.В. Федоровой 3-й, с чуткой душой и бурным темпераментом, которая была обаятельнейшей женщиной, и Женя была забыта.

Миша, брат Саши Мезенцева, был тихий, скромный, малоразговорчивый, хмурый и болезненный юноша, совсем не имевший воинского вида. Его внешность вызывала полное недоумение: зачем надо было ему служить, и неужели его нельзя было освободить от этой почетной обязанности? Саша Мезенцев громко чертыхался, когда приходилось «исправлять» службу в карауле или подниматься ночью на уборку коней, а Миша ругался тихо, шепотком. За все время своей службы в учебной команде он ничем себя не проявил. Если Саша любил иногда, впрочем очень редко, изобразить гусара и выпить стакан вина, то Миша и этого себе не позволял. Воспитываясь в очень патриархальной семье, оба брата считали вино делом греховным и относились к нему с некоей презрительной усмешкой. Такое отношение к дарам Бахуса несколько отдаляло меня и Штукенберга от Мезенцевых.

Семья Мезенцевых была очень религиозная. Но у молодежи откуда-то появился дух протеста и скептицизма. Старшая дочь была близка идеям народничества. Сыновья считали себя красными. Но в то же время я никогда не замечал у них проявления каких-либо интересов: ни наука, ни политика, ни тем более искусство, ни спорт их не интересовали. Вся их жизнь проходила главным образом за самоваром. Саша ставил перед собой стакан с чаем, доставал папиросу, и долго её мял и втыкал в мундштук, и в это время, не спеша, на низких нотах рассказывал какой-нибудь случай из семейной хроники или из жизни старых конно-артиллеристов. По существу, это была обывательская болтовня, пересуды наших начальников и зубоскальство. Во всем их быту не было ничего от молодости, от юношеских порывов и страстей. Даже их кухарка Мавруша, идеал красоты, у которой так много было тела, что трудно было сразу разобрать где перед и где зад, и та, как не вздыхала, не могла добиться хотя бы малейшего сочувствия от Саши Мезенцева.

В изложении семейной хроники Мезенцевых были иногда и любопытные эпизоды. Так Саша рассказывал о своем родственнике Ширинском-Шихматове, капитане гвардейского экипажа[24]. Он славился на весь флот своим пьянством и тучностью, происходящих, как можно думать, от этого порока. Ширинский занимал должность «хозяина» офицерского собрания и ктитора[25] экипажной церкви. Его расписание дня тоже было своеобразно. Вставал он поздно, к обеду, выпивал жбан сливок, как противоядие, и занимался хозяйственными делами. Он не обедал. Вечером он начинал пить коньяк и пил его всю ночь. Под утро ужинал и ложился спать, когда экипаж поднимался на