Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

с растерянным лицом смотрел мне в след. Потом я его встретил в театре, и узнал, что это был генерал-адъютант, светлейший князь Голицын, начальник царской охоты.

Иногда, под веселую руку, мы дурачились. Как-то, после хорошего завтрака у нашего друга Андрея Крона, я со Штукенбергом шел по Литейному проспекту. В этот предвечерний, сумрачный час генералы должны были сидеть смирно по домам, и мы шли, весело поглядывая на прохожих. Вдруг откуда ни возьмись из одного из подъездов вышел граф Дона-Шлобиттен, генерал-адъютант германского императора, который был командирован состоять при особе русского императора. На началах взаимности при Вильгельме II состоял наш русский генерал, граф Татищев. Такой обычай обмениваться генералами, по-видимому для шпионской работы в высших сферах общества, существовал у нас со времен Николая I. Дона-Шлобиттен носил форму прусского генерала, надевал каску и плащ. По уставу мы были обязаны становиться ему во фронт, что мы с Додей Штукенбергом и проделали. Немец нам откозырял двумя пальцами и не взглянул на нас. «Какой нахал», – сказал Штукенберг. И тут мы вспомнили, что не зашли в кондитерскую, где нам надо было что-то купить. Мы повернули обратно и увидели Дона-Шлобиттена, опять идущего нам на встречу. Я предложил укрыться в ближайший подъезд, но Додя воспротивился.

«Он подумает, что мы его боимся». И мы опять, с шиком и звоном шпор, распространились перед другом Вильгельма Гогенцоллерна. Однако, и на этот раз этот высокопоставленный шпион не обратил на нас внимания, слегка лишь отмахнувшись от нашего приветствия.

Штукенберг возмутился: «Давайте его научим, как надо себя вести в русской столице! Идем скорее!» Мы быстро перешли Литейный, обогнали немца по другой стороне улицы и, забежав ему вперед, бодро зашагали навстречу и лихо стали во фронт. На этот раз немец заметил нас, и удивленно взглянул, но, увидев наши почтительные лица, доброжелательно кивнул нам и бросил: «Очень ка-ро-шо». На что мы ответили: «Рады стараться, ваше сиятельство!», – а немец ещё покивал нам головой и отдал честь по русскому уставу – всей ладонью.

«Вот как их надо учить. Теперь он нас век не забудет!», – рассмеялся Штукенберг.

Однако то, что могли себе позволить господа вольноопределяющиеся, конечно, было невозможно для рядовых солдат. Нам приходилось слышать много рассказов от наших товарищей, как к ним на улицах придирались офицеры, особенно молодые, за плохое отдание чести. Впрочем, случаи отобрания увольнительных записок были редки. Обычно офицер ограничивался разносом солдата и приказанием вернуться в часть и доложить своему командиру, что ему было сделано замечание. Исполнить это приказание или не исполнить – оставалось на совести провинившегося. Старшие офицеры избегали вообще замечать нарушение правил устава, а тем более, если они находились где-нибудь не в многолюдном месте. Можно было нарваться на очень грубый отпор, вплоть до мордобоя.

Если мы, люди развитые и много видавшие и много знающие, попадали в трудное положение и часто ошибались и в отдании чести, и в правильном обхождении с начальником, то солдатам было подчас еще труднее догадаться, как поступить и что говорить. Подавляющее большинство солдат никогда не жило в городе, и почти никто не бывал в таких Вавилонах, как Петербург, который выделялся из всех других больших городов Империи своим разлагающим бытом, чудовищным развратом и полным отсутствием моральных принципов.

Вообще надо признать, что положение вольноопределяющихся на службе было фальшивое. Мы были и не солдатами, и не офицерами. Устав рассматривал нас, как солдат нижних чинов, которые пользуются по образованию льготой – служат всего год, причем, в конце срока службы держат экзамен на чин прапорщика и потом увольняются в запас. Если вольноопределяющимся и делались какие-нибудь послабления по службе (например: проживание не в казарме, а на частной квартире), то исключительно по усмотрению командира части. Но хотя мы и были нижними чинами и господа офицеры говорили нам в строю «ты», но в то же время они знали, что не только нас нельзя тронуть пальцем, но и выругать. Если Линевич кричал в манеже на езде: «Савченко, что ты болтаешься, как ..... в проруби» То нам он кричал: «Мезенцев, что вы болтаетесь, как бревно в проруби», а уж Мезенцев должен был знать, какое это бревно болтается, и обижаться на Линевича за такое картинное сравнение было невозможно.

Обращались офицеры к нам по-разному. Линевич говорил «вы», но на езде хлопал бичом по ногам. Правда, предполагалось, что он хлопает по лошади, а наши ноги случайно попадались под бич. Перфильев говорил «ты», но обыгрывал это «ты», как актер, играющий на сцене, считая, что мы тоже играем роль солдат. Это входило в его представление о выработке в нас «мувманта». Барановский сопел, как морж, и говорил с нами примерно так: «Корсаков, вы меня понимаешь?» Энденмладший говорил «ты» без всяких фокусов и это, пожалуй, было приятнее всего.

Нелепость нашего положения подчеркивалась ещё более при встречах с женой Барановского. Здороваясь, мы целовали ей руку, а он, её муж, сопел и буркал: «Здорово». Целование руки дамам, между прочим, глубоко возмущало наших солдат. Особенно волновались станичники. Они отплевывались и говорили: «Как? Разве это возможно, чтобы бабе руку целовать? Да за какие это грехи? Да она, паскуда, руки свои бог знает куда сует, а я ей буду потом их целовать!..»

Полное смешение всех правил устава в отношении вольноопределяющихся произвело открытие небезызвестного в Петербурге в дореволюционные годы (1911-1914) «Скетинг-ринга», на Марсовом поле. Это учреждение было открыто благотворительным Комитетом по улучшению быта заключенных в тюрьмах, возглавляемого высокопоставленными особами. Это был теплый и большой сарай овальной формы, в середине которого была площадка для катанья на коньках с роликами. Кругом за барьером стояли столики кафе-ресторана, за которыми сидела публика, смотрящая на катавшихся. Было очень светло (неоновое освещение), очень уютно, очень прилично, очень элегантно и весело. Играл военный оркестр. Публика, которая посещала этот «ринг» была смешанной. Тут бывали гвардейские офицеры, «золотая молодежь», лицеисты, правоведы, пажи, а также министры, дипломаты, старые генералы. Очень много светских дам и девушек, семьи крупных чиновников, адвокатов, финансистов. Одним словом – «сливки» петербургского общества. И в то же время, на равных правах там каталась «Анна Ивановна», Женя Шточек, Лирио из «Аквариума» и много других милых особ[22], с которыми было кататься много веселей, чем с девушками из приличных семей.

На «Скетинг-ринге» я бывал ещё правоведом. В 1911 году по распоряжению шефа Училища правоведения, принца А.П. Ольденбургского, наш класс был командирован на «Скетинг», чтобы научиться кататься и потом учить своих товарищей. Предполагалось, что это катание полезно для здоровья. Может