Разводящий еще не пришел - Николай Камбулов

Мысли Околицына текли неровно, суматошно. Вчера на колхозном собрании крепко высекли за однобокость во взглядах на жизнь. Он не обижается, правильно критиковали.

Околицын остановился, чтобы взглянуть на старую греблю. На фоне выпавшего за ночь снега броско виднелись машины, суетившиеся возле них люди. Околицын даже приметил Водолазова, одетого в шинель и папаху. Возле него — маленькая женщина. Это, конечно, фельдшерица. «В такую рань подняла народ!» Околицын не сомневался, что это она постаралась увести на греблю полдеревни, учителя и те вышли. Но в глубине души был доволен, что так вот получилось: две землеройные машины и один бульдозер прислал Громов по просьбе Водолазова, — значит, не с голыми руками вышли колхозники.

Околицын ходил по дворам, отыскивал свободных людей и посылал их на подкрепление Водолазову. Он вошел во двор Сазоновых. С Дмитрием Дмитриевичем Сазоновым в молодости они были дружками, вместе ходили к девчатам. А теперь он, Околицын, — председатель, Дмитрич — ночной сторож, старается жить так, словно посторонний человек в колхозе. «А ведь деловой, подлец. Вон как отстроился». В хлопотах, в вечной занятости Матвей Сидорович и не заметил, как все это округлилось у Сазоновых. «Турну я его сейчас на греблю, пусть помогает Водолазову», — поднимаясь на веранду, рассудил Околицын.

— Мотя, каким ветром? — заулыбался Сазонов, встречая председателя.

— Здорово, Дмитрич. Ух ты, раздобрел! — ткнул кулаком в живот Околицын.

— Да что мы тут остановились, пойдем-ка в кухоньку.

Дмитрич поставил на стол тарелку с мочеными яблоками. Матвей Сидорович отнусил яблоко, нехотя пожевал, отодвинул тарелку.

— Живешь-то как?

— Не шибко, Мотя.

— Врешь!

— Да где уж мне обманывать. С виду вроде хорошо, не хуже других. А тут, — Сазонов постучал себя в грудь, — непорядок, Мотя. — Он перешел на шепот: — Старуха моя развод просит. Понимаешь?

Это было неожиданным для Околицына: его душил смех. Но Дмитрич сделал такое скорбное лицо, что Матвей Сидорович только руками развел:

— Да что она, сдурела?

— Выходит, что так. Баба, она до гроба остается бабой. Говорит: надоел ты мне, старый пень, и дня не хочу с тобой жить.

— Скандалите?

— Деремся, как петухи.

— Вот тебе и на! А все говорят, что у тебя тишь да гладь, да божья благодать...

— Это же со стороны, — поспешил возразить Дмитрич. — Со стороны смотреть, Мотя, все идет хорошо. Не зря говорится: чужая душа — потемки. — Он взял яблоко, покрутил в руках и положил на место. — Раз бабе шлея под хвост попала, ее ничем не ублажишь: она своего добьется. Не пойму, чем я перед ней провинился. Сегодня ушла на ферму и слова не сказала, будто чужой. Одним словом, война, Мотя, не на жизнь, а на смерть. А тут еще приемыш... Люблю я его, а помочь ничем не могу. Доктор, наш квартирант, взялся лечить...

«Хитрит он или правду говорит?» — подумал Матвей Сидорович и поинтересовался:

— Чем он его лечит?

— Заставляет ходить на лыжах, бегать вокруг двора, капли какие-то дает. Чудной какой-то лекарь. Книг у него тыща, и, видать, надолго поселился у меня.

— Может, и ненадолго. Армию-то сокращают, Дмитрич, —вдруг оживился Околицын. — А это значит, что больше средств пойдет в народное хозяйство. Да мы тогда враз построим коммунизм!

— Не знаю, не знаю, — насупился Сазонов. — Лично для меня, Мотя, и социализм нынешний очень хорош. Кто знает, как там, при коммунизме, будет, а ноне мне хорошо. И законы хорошие. Возьми, к примеру, колхозную жизнь: отработал на артель минимум трудодней — и порядок, никто тебя лодырем не назовет, никто из колхоза не гонит в шею. Или вот насчет приусадебных участков. Очень приличный закон: есть семья — получай участок, можешь иметь определенное количество домашней живности. Две семьи — два участка, домашнюю живность опять же имеешь полное право удвоить. А ты мне про коммунизм говоришь. А может, там таких законов вовсе не будет. Социализм меня вполне устраивает... Да и тебя, Мотя, он не обижает. Председательствуешь ты уже двадцать пять лет. Тебе почет и уважение. А коммунизм, он, может быть, и не даст этого тебе как председателю. Да и будут ли тогда председатели, это еще бабушка надвое сказала.

Матвей Сидорович впервые видел Сазонова таким разговорчивым. На людях Дмитрич вообще скуп на слово. Но мало кто знал, что Дмитрич с самим собой очень словоохотлив и от этого испытывает большое удовольствие. Втиснется в дощатую сторожку, обнимет ружьишко и начнет мечтать, планировать, спорить. Иногда очень азартно, до самозабвения. И так как при этом он присутствует один, в спорах всегда одерживает верх.

— Значит, ты, Дмитрич, выходит, против коммунизма?

— Что ты, Мотя! Я не против коммунизма. Я за нонешний социализм. Понял?

— Ничего не понял, — ответил Околицын. — Пожалуй, хватит болтать. Одевайся — и марш на греблю в распоряжение Водолазова. Лопату не забудь взять. — Он выскочил во двор. Хлопнул калиткой и, обернувшись назад, окинул взором добротный дом, постройки, сад, Сыча, сидящего на цепи возле будки, и в сердцах бросил: — Как обарахлился!..

VIII

Мечта Цыганка получить увольнительную и повидать Санькину зазнобушку — он встречался с Лидой всего один раз, еще когда работал в отделе продовольственно-фуражного снабжения, и она ему очень приглянулась тогда, — эта мечта сбылась. Утром, после завтрака, старшина построил солдат. Все повторилось, как и обычно происходит при увольнении из расположения части, — осмотр внешнего вида, напоминание о том, как следует вести себя вне части, вручение записок...

Цыганок торжествовал: Околицын не шел в увольнение, и он уже воображал, как зайдет в колхозный клуб, увидит Лиду, пригласит танцевать, она будет смеяться, как и в прошлый раз. скажет: «Если захочу, я всех вас, военных, взбешу». Но он не из пугливых, знает, что ответить. А когда возвратится в казарму, разыграет Саньку: «Зарабатывай второй отпуск, иначе — Лида моя».

Так воображал он, стоя в строю с увольнительной запиской в кармане. Но в это время в казарме появился подполковник Громов. Он поздоровался с солдатами, спросил о самочувствии и сказал:

— Есть одно интересное дело. Все вы знаете, какое усилие проявляет наша партия, чтобы поднять производство сельскохозяйственных продуктов в стране. Наш подшефный колхоз просит помочь им завершить строительство. Летом водоемом и мы будем пользоваться. Ведь хорошо в жару искупаться, на катере прокатиться. Колхозники просят нас помочь им. Сегодня у них воскресник. Водолазов организует. Может быть, мы поддержим своего бывшего командира? Дело это добровольное. Кто согласен?

— Работать? Работать — это можно, я пойду, — первым ответил Волошин.

Цыганок, конечно, не мог уступить Павлу. Так он вместо клуба попал в числе других добровольцев на сооружение водоема, где и встретился с Лидой. Он не отходил от нее ни на шаг, старался показать, какой он трудолюбивый. Лида была в меховой шубке, в теплых брюках, пимах, и личико ее, озорное, мальчишеское, горело румянцем. Но вот беда — поговорить с ней как следует мешал Цыганку лейтенант Узлов. Цыганок, отчаявшись, нахально подмигнул лейтенанту, жестом показал, чтобы оставил их вдвоем. Понял или нет Узлов, но он отошел в сторонку, к экскаватору: что-то забарахлил двигатель.

— Как там мой Санечка? — спросила Лида у Цыганка. — Осенью он должен вернуться в колхоз. Отпустят?

В ответ Цыганку хотелось крикнуть: «Нужен мне ваш Санечка, как прошлогодний снег!» Но промолчал, лишь некстати улыбнулся. А Лида побежала к Водолазову... Потом снова подвернулась минутка, когда она оказалась возле Цыганка одна.

— Вечером в клубе будешь? Потанцуем? — предложил он. Лида захохотала, волосы выбились из-под беличьей шапочки. До чего ж она в этот миг казалась Цыганку красивой!

— Санечка придет, тогда и я приду, — ответила Лида.

«Бешеная», — ревниво подумал Цыганок, когда вечером, поужинав, как обычно, он начал с Околицыным изучать теорию работы на дальномере. После длительного пребывания на холоде Цыганку не очень-то хотелось ломать голову над способами определения корректур, над многочисленными формулами, которыми пестрели все странички книги. Но теперь отступать было нельзя, перед всеми офицерами заявил: дальномер изучу.

Все формулы похожи друг на друга и в то же время совершенно разные. Промашку дашь при работе на приборе, и огневики пошлют снаряды за «молоком», а может и похуже быть — трахнут по дороге или по населенному пункту.

— Допустим, что огневая позиция находится в точке О, наблюдательный пункт — в точке Н, цель — в точке Ц. — Это диктует Околицын. Голос ефрейтора кажется Цыганку глухим, далеким. — С наблюдательного пункта дальномером измерена дальность до цели Д... Цыганок, почему не записываешь?

Околицын стоит у классной доски с мелком в руке. Какое-то время, прежде чем ответить ефрейтору. Цыганок молча смотрит на него, в душе завидуя и бравой выправке, и широким плечам, и тому, что у Околицына симпатичная мордашка с живыми глазами, а на правой щеке еле заметный след оспинки, который так идет этому ладному парню, счастливчику: служит последний год, осенью уволится из армии, и Лида, конечно, будет рада. К тому времени в колхозе появится свое озеро, и они вдвоем сядут в лодку, и пошла Сибирь-матушка любоваться да целоваться! А ему, Цыганку, еще служить и служить вдали от Одессы, и, возможно, старшина батареи еще не одним нарядом одарит его за какую-нибудь провинность, а может быть, и не одарит, потому что он. Цыганок, осваивает вторую профессию, не отстает в учебе, и, видимо, сам Рыбалко уже переставил его фамилию со средней полки повыше...