Свадьбы - Владислав Бахревский

Абдул тоже верит Ивану, да есть среди пленников — овец хороших — дурная овца, Сеней зовут. Этот только и думает о побеге, других смущает. Продать его надо. Убить нехорошо. Русские упрямые. Узнают, работать бросят. Тогда придется всех убить, а пока от них прок.

* * *

Вечером в аул прибыл большой отряд.

Младший сын Ширин-бея шел в набег. В отряде триста сабель. Перед походом на русских татары рассыпали по дорогам и шляхам разведчиков.

Приехал к Абдулу в ту ночь человек Маметiи-ага. Маметша приказывал Абдулу ехать с молодым Ширин-беем. Бей молод, ему надо помочь, и присмотреться к нему следует. Хорошо бы из первых рук узнать, что ширинские беи говорят о новом хане Бегадыре.

С Абдулом ушел в набег и Амет Эрен. Жить рядом с Иваном невыносимо. И разве только для того родился он, Амет Эрен, чтобы сторожить рабов? Его дело — брать в рабство. И не людишек — народы.

Отряд ушел на заре. Жена Абдула плакала. Дочка радовалась — отец наряды из похода привезет. Халим за ночь повзрослел. Все хозяйство теперь на его плечах.

Некогда печалиться. Пора за медом. Иван десять бочек велел брать. Война татарину — прибыль. Только ведь за эту прибыль жизнями платят. А тут одно дерево вон какую прибыль обещает. В походе столько не награбишь.

Задумался Халим. Крепко задумался.

— Пора запрягать, — Это Иван подошел. Хмурый он сегодня. Видно, спал плохо.

* * *

Десять арб, десять бочек, десять лошадей — десять возчиков. Девять возчиков — русские, десятый — валах. Три татарина с ружьями и саблями — охрана. Халим тоже на лошади, а Иван верхом на бочке на первой арбе, где возчиком Сеня, опасный мужик.

Сеня от Ивана нос воротит: больно весел что-то прихвостень басурманский. И вдруг то ли ветерок, то ли шепоток:

гт Сиди как сидишь! Слушай! — И громко Халиму: — Топоры не забыли взять? Веревки? Пилу?

— Не забыл, Иван.

— Хорошо! — И опять ветерок-шепоток: — Будем липу валить, шепни ребятам, чтобы готовились…

Халим к арбе подъехал. Иван в разговоры тут же пустился…

— О чем, молодой хозяин, кручина?

— За отца что-то боюсь. Сердце ноет. Зачем в набеги ходить? Разводи пчел, медом торгуй.

— У вас тут рай. Такие сады можно поднять. Только работать надо.

— В походы ходить тоже работа, — усмехнулся Халим.

— Не горюй. Привезем, Халим, меду, кислушку заделаем. Не пивал небось? На ведро воды — шесть фунтов меда, хмельку в него, и на запор, в бочонок. Чем дольше простоит, тем крепче. А какой квас медовый! Не пивал? Эх, Халим! Запоминай, брат, пока жив Иван. На пару ведер воды — два-три фунта меда и столько же изюма. Воду вскипятить надо, но остудить. Муки пригоршню, дрожжец. Пять дней постоит — готов квасок.

У Халима двигаются губы, шепчет про себя слова, запоминает. Иван вокруг своей головы рукой покрутил.

— Улеглось?

— Улеглось! — улыбнулся Халим Ивану, проскакал вперед, дорога пошла узкая.

Иван шепчет:

— Как дерево станет валиться, бросайтесь на стражу. По трое на каждого. Я за Халимом присмотрю.

У Сени по лицу красные пятна: то ли стыдно, что об Иване плохо говорил, то ли на радостях кровь загуляла.

— Па-берегись!

Качнулась столетняя липа. Замахала ветками, за небо цепляется, как тонущий за воду.

— Па-берегись!

Побежали лесорубы в стороны. Татары тоже глядят, как дерево перед смертью танцует. Поглядка вышла накладной. Накинулись на них! Кого до смерти зашибли, кого поранили. Раненых Иван добивать не велел. Халиму руки-ноги сам вязал и все о пчеле говорил:

— Помни: постареет матка — меняй. Новая матка — новые пчелы. Как матку сменишь — старые пчелы тоже вымрут. Пара месяцев — и готово. На зиму не скупись, оставляй пчелам больше меда, самое малое фунтов сорок…

Ивану кричат:

— Кончай тары-бары!

— Кончил. Харч забрали?

— Взяли.

— Меду берите больше. Чтоб у каждого был. Дорога у нас голодная и далекая, господи, помогай!

Поскакали, и валах тоже с русскими подался.

Двигаться решили к морю. Морем на Русь выходить.

Через Перекоп не прошмыгнешь. Там теперь все татарское войско.

Господи, как далеко ты, родина!

Господи, окрыли!

Глава третья

Беглец Георгий увидал пашню, и сердце у него заколотилось в виски — соображай, парень. Ему в странствии уже пришлось улепетывать от татар и от своих прятаться, просить подаяния, воровать курей да гусей.

Коли пашня, так и жилье. Чье вот только?

Господи! Где ж они, казаки? Далеко ли еще до них?

Подошел Георгий к пашне — озадачился.

Земля наизнанку после утреннего дождя, чернее дегтя. Тяжелые, неборонованные пласты под небом и солнцем сияли и синели.

Какой пахарь, на каких таких дюжих конях распорол сохою стожильную кожу дикой степи? Может, исполин какой? Место — простор и безлюдь… Тут жди такого, чего промежду людей не слыхано, не видано, да и не выдумано.

Встревожился Георгий, а отчего — сам не поймет. Туда- сюда головой закрутил: в небе — жаворонки, в степи — никого. Колдовская пашня. Невесть откуда начата, борозды за бугор уходят, а до вершины бугра чуть помене версты, и еще одна притча: десяток борозд у ног Георгия, а другой десяток едва через бугор переполз, а третий на самом бугре, на вершине споткнулся.

И тут Георгий увидал человека.

Заслонясь ладонью от солнышка, глядел человек на жаворонка. Жаворонок толстенький, кубышкой. На одной песне в небе держится. Плоть вниз его к земле жмет, а песня подкидывает в сферы, в синеструй, к благодати.

Подошел Георгий к человеку, поклонился ему, поздрав- ствовался. Человек на поклон ему поклоном ответил, а глазами все на жаворонка.

— Одна радость у меня теперь. Сам, как птица, того гляди улетишь.

Сказал и улыбнулся тихо, как блаженный. Лицо у него желтое, без кровинки.

— Это моя пашня. Сеять пора, а сила меня покинула.

Заплакал.

И уже через нять минут знал Георгий немудреную историю горемыки Матюхи.

Бежал Матюха в степь из лесного вологодского края. От недорода и голода, от бедной земли. С женою и тремя детишками мыкался, покуда не набрел на Офремово городище. Здесь принял его к себе дворянин Иван Юрьевич Тургенев. Земли дал сколько по силе, а брать обещался в первый год пятую часть урожая, а в другой год — четвертую, и на потом столько же. Избу помог поставить, дворню на стройку присылал. Коровенку дал, две пары овец на развод, деньгами ссудил на лошадь.

Матюхе и почудились райские кущи, взыграла в нем сила непотраченная. На самого себя впервой работать пришлось. Вокруг городища мужички земельку поразобрали. Так Матюха от самой избы рванул в матушку степь и, кабы конь не захрапел смертно, всю бы ее Пробороздил. Офремовские мужички глядеть на чудака приходили. На две версты с гаком борозду завез. И ведь по целине! Хватило коня на десять борозд — подох. А Матюха не сдается. Пришел к Тургеневу на подворье, у приказчика его Ивашки Немчина двух волов за седьмую часть урожая внаем взял. Присмирел малость, борозду тянул версты на полторы. Да волы тоже не без живота, десять борозд выдюжили и устали. Бил их Матюха, только силу зря тратил, а тут примчался на коне Ивашка Немчин и отнял у мужика животин.

Озверел Матюха. Жену в ярмо впряг. И уже на версту согласен был. Жена не вол. Не противилась. Шла бороздою, пока ноги шли, а потом на землю легла и трое суток в себя не приходила.

Опамятовался Матюха, да поздно. Сам кровью ходит, в глазах зеленые круги, жена — колодой, люди от глупца поотворачивались. Со старшим, семилетним сыном, кое-как засеял сотенник — сто саженей в длину, десять в ширину и тоже слег.

— Своей силой богатым захотел стать, а на своей силе себя только и прокормишь, — изрек Георгий, послушав Матюхину беду.

— Вот тебе истинный крест, — встрепенулся Матюха, — не думал я о богатстве. Каюсь, без долгов хотел жить. Своим зерном сеять, на свой прибыток скотину покупать, одежонку… Была бы у меня другая лошадь! Эх!..

— Знаешь что, — сказал Георгий. — Ты, я тут гляжу, напахал десятин с тридцать. Я своего живота надрывать не собираюсь, но пять десятин тебе засею. Зерно есть?

— Есть…

Шепотом пролепетал и в ножки Георгию — бух!

Лошадей раздобыли в тот же день.

Мужики на Матюху уже не косились, жалели дурака. Сами отсеялись, сообща пришли на чужую беду. Пять десятин ржи посеяли мигом, да, расщедрясь, еще пять десятин — репой да горохом. Десятину Матюхе, четыре — себе.

От щедрости своей захмелели, а тут и водочка приспела: Матюха последнего не пожалел.

Выпили, запели…

И, как снег на голову, страшное слово — сыск!

Влетела на двор к Матюхе растрепанная баба да крикнула:

— Сыск!

Мужики и остолбенели.

Глава четвертая