След лисицы (СИ) - Красовская Марианна

И напоследок, перед самым своим отъездом, добила. Никогда он ее не простит и будет прав.

Дура, какая же та Листян была дура! Глупая, эгоистичная девчонка. Он вправе был ее возненавидеть на всю жизнь, но почему-то улыбался ей, как сестре. То, что она раньше считала слабостью, было его силой. Слабых по-настоящему мужчин она встречала с тех пор не раз. Сильных — мало. Таких, как Наран — ни одного больше. Если бы только она могла вернуться обратно — она бы построила свою жизнь совершенно по-другому.

И зачем он только приехал, ведь все было так хорошо! Она была даже счастлива… почти. А теперь глупое сердце встрепенулось. Лисяне захотелось любви: настоящей, обжигающей, как солнце в полдень над степью, как огонь в очаге. Той любви, которую когда-то щедро дарил ей Наран. Той любви, которую она когда-то не поняла и не приняла.

Наверное, это все потому, что он так живо напоминал ей о безмятежной юности.

***

— Так вы придете ко мне на ужин, Наран-гуай? — вкрадчиво спрашивала посла кохтэ Матрена. — Буду очень-очень ждать.

— С удо…

— Боюсь, что он занят, очень занят, — перебила мужчину Лисяна. Знает она подруженькины “ужины”, наслышана. Та, впрочем, от нее и не скрывалась. Всегда рассказывала все, как есть. — Наран-гуай, как я слышала, завтра в Бергород хотел съездить, навестить старого друга своего князя Ольга.

— Хотел, — согласился покладисто Наран, глядя на Листян с легким удивлением. — Но… Да, пожалуй, самое время.

Надувшаяся Матрена незаметно показала подруге язык, а потом, наконец-то, засобиралась.

— И что это было?

— Когда? — Лисяна даже глазками похлопала, изображая из себя невинность.

— Почему мне нельзя к ней на ужин?

— Ты ведь хочешь торговый договор? Тогда — или ко всем членам совета ходи, или ни к кому. Это Лисгород, подумают ведь, что за спиной ты с хлебницей о чем-то сговорился.

— Что же, эта женщина — член совета?

— Да. Эта женщина ведает всей хлебной торговлей града. Ты не смотри, что она такая мягкая, как булочка. Попробуй укусить — зубы пообломаешь.

— А ты?

— Что я? Кусать меня вздумал? Не советую.

— Я и не собирался…

— Я тоже член совета, — вздохнула Лисяна и дотронулась до серебряной броши в виде лисицы на своем кафтане. — Знак видишь? Матвей мне его передал. До самой смерти и он, и я голос в совете иметь будем.

— А после — Ингвар?

— Теперь да. Младшая дочь моего мужа за этот знак горло бы перегрызла, но он теперь мой, и я его не отдам ей.

— А старшая?

— А старшая — и без того княгиня. Только муж ее в совет не пускает. Правильно и делает.

— Сложно все у вас, Матвеевна. У кого больше денег — тот и прав?

— Да. Золото решает все. И это очень печально, Наран. Не доблесть, не ум, не подвиги — только золото.

— У кохтэ все по-другому.

— Это так. При Матвее тоже по-другому было. Мой тебе совет, Наран, если хочешь совета от женщины, конечно. Подноси дары, льсти и сули богатства невиданные, и будет тебе договор. Только с князем говори наедине, чтобы жена его далеко была. Она меня не любит, а со мною — и всех кохтэ разом.

Наран кивнул с серьезным видом, а потом покосился на двери.

— Ты обедала, женщина?

— Нет.

— Завтракала?

— Ну…

— Закрывай лавку, нечего тут делать уже. Иди домой, отдыхай. Ты сейчас нужнее своему мужу, чем здесь.

— Да, ты, наверное, прав, — нехотя согласилась Лисяна. — Посчитаю деньги, запишу все и пойду.

Он кивнул, снова лучезарно улыбнулся и исчез, а Лисяне снова стало холодно. Словно солнце за тучу зашло.

Весна в этот год выдалась пасмурная, дождливая. Степнячка страдала без солнца, грустила, тосковала. Но изменить было ничего нельзя, пришлось запирать лавку на большой замок и идти домой.

Раньше она и мечтать не смела о такой свободе: иди куда хочешь, можешь даже в деревню к сыну ехать, только Матвея оставить страшно. Но Ингвар Вольского любит, тот всегда был к сыну добр и внимателен, да и возраст уже у мальчика такой… Кохтэ в двенадцать могут пройти Тойрог и стать уже мужчинами. А у моров — отрок неразумный.

Лисяна, пока ей было это дозволено, рассказывала сыну про степь, по храбрых воинов, про бесконечные табуны овец и коней. Учила сидеть в седле на степной мохноногой лошадке. В три года, как и положено, подарила первый детский лук. Матвей еще тогда раскричался, что рано, что убьется дите или кого убьет. Отобрал, сжег. С тех пор она учила сына стрелять из лука тайно. Она любила детей, а своего сына просто обожала — до умопомрачения порою. Видела, что из Ингвара получился бы настоящий кохтэ и мечтала послать его к брату в степь, а потом вспоминала, что мальчики сражаются наравне со взрослыми мужчинами и думала: пусть лучше корабелом будет. Или купцом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но никто не позволил ей даже мечтать. В пять лет сына у нее отобрали, поселив на мужской половине дома, а в восемь и вовсе выслали в деревню. А ее следом Матвей не пустил.

Да, никакие меха и жемчуга не стоят улыбки ее сына, ее солнечного мальчика. Она видела его так давно, еще зимой, и он уже тогда был ростом с нее, мосластый, огненно-рыжий, с раскосыми темными глазами — в мать. Не знал, куда девать внезапно удлинившиеся руки и ноги, смущенно уклонялся от ее поцелуев и уверял мать, что совершенно доволен своей жизнью.

Сын ее, дитя единственное и бесконечно любимое!

Заглянула в меховую лавку, отобрала самых лучших шкурок, отправила гонца к Варваре Матвеевне с просьбой кланяться до земли. Подумав, дошла и до княжеских палат. К князю ее, конечно, не пустили, неприемное было время, но записку оставить позволили. Должен Яромир сжалиться, не такой уж он и сухарь, чай, у самого трое сыновей подрастали.

Уже на выходе из малого городища, как называли тут внутреннюю крепость, снова столкнулась с Нараном — и почему их великие предки нос к носу постоянно сталкивают? Тот, в сопровождении двух кохтэ, уезжал из города — знамо, к Ольгу Бурому наведаться решил, как и обещался. Что ж, так еще и лучше. Во-первых, без посла дела его решаться будут куда быстрее, а во-вторых, уж больно Лисяне не хотелось, чтобы он Ингвара увидел. Или наоборот, очень хотелось. Но все же — не нужно.

Побрела домой устало, не замечая даже, что тучи разошлись, а по ее щеке ласково скользнул теплый солнечный луч. Усталость снова накатила на нее тяжелым мельничным жерновом. Все как всегда: раздеться, подняться к Матвею, накормить его и рассказать, как прошел день (про Нарана умолчала почему-то), улыбаться мужу и делать вид, что она весела и бодра. Сегодня боярину сделалось лучше, он пожелал даже выйти на улицу погреться в лучах вечернего солнца. Челядь помогла ему надеть халат, вынесла едва ли не на руках во двор. Он посидел на крыльце и даже сделал несколько шагов по свежей траве.

Неужели пронесет? И болезнь его отпустит, даровав Вольскому еще пару лет жизни. Очень бы хотелось!

Лисяна радовалась его оживлению, и челядь улыбалась, глядя на ее сияющее лицо. Обратно боярин поднялся самостоятельно, повелел принести себе перья и бумагу и отправил супругу спать со словами:

— Будет что-то нужно, разбужу. Иди, душа моя, почивай. Сил мне сегодня солнце прибавило. Все-таки весна в человеках жизнь возрождает! Даст лисица — не помру.

26. Иллюзии

В Бергороде посла кохтэ встречали у первых ворот. Сам князь с малою дружиною ожидал гостя. Что особенно приятно — не верхом, спешившись. Знак уважения и немалый.

Ольг Бурый был мужчиной красивым, статным. Даже страшный шрам от медвежих когтей через щеку его не портил. Наоборот, прищуренный глаз словно посмеивался над трудностями. Наран не видел своего ученика двенадцать лет и не был уверен, что тот его узнает, но Ольг снова его удивил: бросился навстречу, в крепких объятиях сжимая, хохоча восторженно и искренне.

— Наран-гуай! — взревел на языке кохтэ. — Ты ли это?