Кахатанна. Тетралогия (СИ) - Виктория Угрюмова

Магнус и Номмо затеяли игру в прятки и теперь не отзывались. Не хотели открывать свои секреты раньше времени.

А Каэтана и император как‑то незаметно очутились в ее каюте и уж совсем без всякого умысла заперли двери на щеколду. В каюте тут же стало жарко — не то от солнца, не то от кипящих страстей; во всяком случае, большая часть одежды стала совершенно лишней, а когда она улетела в дальний угол и забилась под кресло, выяснилось, что жалкие остатки уже просто неуместны, и от них избавились еще быстрее.

— Правильно, — произнес ворчливый голос в разгар особенно безумного поцелуя. — Никакой ответственности за судьбы мира, никакого внимания к ближнему. Прямо брачный период лягушек…

— Что это? — изумился Зу‑Л‑Карнайн.

— Это то самое сокровище, за которым мы ездили. Оно меня с ума сведет.

— Ничего подобного, — заявил Ниппи. — Просто полное безразличие к моей судьбе меня возмущает. Если бы мне завели какую‑нибудь порядочную, в меру привлекательную перстениху, я бы молчал. Но мое скорбное, тоскливое одиночество заставляет меня вопиять… нет, вопиють… Да подскажите же!

— Вопить, — сказала Каэ.

— Вопить — это грубо. Подбери другое слово — о несправедливости, царящей в этом мире.

— Послушай, друг, — проникновенно сказал Зу. — Ты мне можешь не верить, это неважно. Но если ты еще станешь голосить, то я велю повернуть корабль назад, достигну Иманы, доберусь до храма Нуш‑и‑Джан и навеки похороню там один не в меру говорливый перстень; Понятно?

— Не посмеешь! — запальчиво ответил Ниппи. — Он не посмеет, правда? — не совсем уверенно осведомился он у Каэ.

— Вот в этом я как раз не уверена, — ответила она мурлыкающим голоском.

— Столько жертв и потерь ради того, чтобы кипящий страстями юнец соблазнял тебя в твоей каюте без помех?! Нет! Общественность молчать не станет…

— О боги! — сказала Каэ устало.

— Я тебя прошу как мужчина мужчину, — начал было Зу, но продолжения и не потребовалось.

— Давно бы так, — откликнулся Ниппи тихонько. — Что я, варвар какой? Что я, не понимаю, что вы сто лет не виделись? Молчу и засыпаю…

Воцарилась долгожданная тишина.

— Он всегда такой? — спросил аита.

— Бывает хуже, как сказал бы наш Бордонкай.

Наконец аита обнял возлюбленную, и на какое‑то время все заботы и неприятности покинули их. Потому что в мире, где безраздельно правит любовь, всему остальному как‑то не находится места.

* * *

В далеком северном Гандинагаре выпал первый снег. Он лежал ослепительный, бело‑голубой, сверкающий, и холодное небо висело над ним в задумчивости. Оно было похоже на тонкую корочку льда, застывшую за ночь на лужице.

Шпили и флаги замка Акьяб упирались в него, будто хотели пронзить небесный свод, но это им не удавалось. Только крохотные, тончайшие облачка изредка цеплялись за верхушки башен и некоторое время жалобно трепетали на пронизывающем ветру.

В спальне урмай‑гохона было тихо‑тихо. Молчаливый легко посапывал, распластавшись на грубых простынях, укрытый шкурами. В его сне явно что‑то происходило, потому что то и дело напрягались огромные мышцы и выражение лица все время менялось. Но урмай‑гохон впервые спал спокойно и не просыпался среди ночи с криком — уже одно это лекарь и шаман сочли добрым знаком.

В камине потрескивали поленья. Верные багара расположились полукругом у дверей опочивальни урмай‑гохона, готовые умереть за него. Но вокруг было тихо, спокойно и немного печально, как бывает короткими зимними днями, когда сама природа грустит по несбыточному.

Урмай‑гохону снился невиданный сон. Ярко‑желтый берег усыпан крупным песком; волны лазурного — такого яркого, что глазам больно — моря с шуршанием накатываются на него, до блеска отшлифовывая раковины и камешки.

Над водой нависает терраса огромного дворца. Легкие колонны поддерживают серебряную крышу; мраморные плиты сохраняют прохладу, и в благодатной тени вьются цветные мотыльки.

Повсюду стоят воины в красных плащах и легких безрукавках. Это не охрана и не солдаты — это рыцари какого‑то особенно древнего и могучего ордена. Урмай‑гохон знает это, хотя и не может понять откуда.

В тени, повернувшись лицом к морю, сидит человек. Как он сам, так и все вещи, что окружают его, приводят урмай‑гохона в состояние удивления. Многое ему хочется запомнить навсегда. Многое — повторить в собственной жизни. Потому что странным образом Молчаливый и присутствует на этой террасе целиком, весь, без остатка, и понимает, что спит, лежа в своей опочивальне в замке Акьяб.

Человек худ, смугл, волосы у него такие же черные, как и у урмай‑гохона, но они короче острижены и едва доходят до плеч. На человеке легкая безрукавка из черного шелка, который удивительно сочетается с цветом волос и загара, однако Молчаливый почему‑то думает, что и любой другой цвет подошел бы этому удивительному мужчине.

Толпящиеся вокруг слуги разряжены богаче и роскошнее, чем этот человек. На груди его висит странный предмет из зеленого золота, а на пальце урмай‑гохон видит сапфировое кольцо.

Смуглокожий сидит на троне в виде огромного человеческого черепа, вырезанном из кости. Трон весь украшен драгоценными камнями и сверкает на солнце, соревнуясь с безбрежным морским простором.

Еще Молчаливый видит четырех удивительных существ. Кожа у них темно‑шоколадная, а волосы ослепительно белые. Синие глаза делают их совершенно прекрасными, но урмай‑гохон быстро забывает о них.

Наконец сидящий на троне человек поворачивается к нему, и тут же все исчезает в голубой дымке…

Затем ему снится огромный подземный зал, освещенный желтым рассеянным светом, который непонятно откуда берется здесь, внутри горы. Урмай‑гохон ведать не ведает, почему он так уверен в том, что все происходит именно внутри горы. И пока он мучительно пытается это понять, в памяти само собой всплывает название: Нда‑Али.

Медовая гора. Внутри горы живет нечто, мечтающее обрести свободу. Но не только свободу, а еще что‑то гораздо более ценное для этого немыслимого существа. Насколько урмай‑гохон может понять, существо одержимо жаждой мести. И еще чем‑то…

Рядом оказывается смуглый человек из предыдущей части сна. Он что‑то кричит, обращаясь к клубам абсолютного мрака, висящим перед ним в клетке желтого света. Мрак неистовствует, мечется и вдруг разражается одобрительным смехом. Они о чем‑то договорились, и Молчаливый сгорает от нетерпения и любопытства, желая понять, о чем вообще могут договориться человек и это непостижимое разуму существо.

Мрак висит над бездной. Она настолько глубока, что у урмай‑гохона дух захватывает, когда он пытается посмотреть вниз. Понятия «низ» здесь просто не существует. Бездна — это когда без дна. Наконец Молчаливый понимает, что это значит. Наверное, слово придумали те, кто видел пещеру Мрака внутри горы Нда‑Али.

А затем смуглый делает маленький шажок в сторону и изо всех сил толкает кого‑то, кто, оказывается, все это время стоял рядом.

… И Молчаливый летит в эту бездну. Падая, он понимает, что такое пропасть. Пропасть — это там, где пропадают. И он сам мог бы выдумать это слово, но оно уже существует в мире.

Молчаливый падает в объятия Мрака, и они неожиданно оказываются бережными и нежными. Мрак не уничтожает его, он ласково пробирается в разум Молчаливого, прикасаясь к его памяти, его воле. И словно ставит там, на душе, на разуме, свою неизгладимую печать.

Это больно. Это очень больно. Настолько больно, что разум отказывается запоминать и саму боль, и все, что ей предшествовало. А в первую очередь — смуглого человека на троне в виде черепа, короля. Короля Чаршамбу Нонгакая, принесшего в жертву Ишбаалу своего сына. Принца Лоллана Нонгакая. Прозванного Самаэлем. Проклятым.

Эпилог

Он стоял на носу корабля — гигант в черных доспехах, разрубленных на груди чьим‑то страшным ударом.

— Оха, — сказал он, не поворачиваясь. Он всегда знал, что она рядом. И что в этом удивительного? Она тоже всегда знала, что он рядом.

— Огненная река… Я еще не благодарила тебя за…

— Не благодари. Скорее это я должен сказать тебе спасибо за то, что помогла мне дойти до края Моста. Осталось совсем немного.

— Совсем‑совсем?

— Какая ты маленькая, — сказал он, глядя на нее с высоты своего исполинского роста. — Да. Совсем немного.

— Как они?

— Хорошо. Там очень хорошо, даже Тиермес мечтает увидеть. И все же здесь прекраснее…

— Ты стал философом.

— Оказалось, что я был философом. И знаешь, кто меня в этом убедил?

— Кто?

— Да‑Гуа, Ши‑Гуа и Ма‑Гуа. Они были на Мосту.

— Вот где пропадают трое монахов?

— Они не пропадают, они странствуют. Совсем как ты. А это другое дело. Ну, иди, девочка, император ждет. А я еще немного постою тут, посмотрю на реку.