Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчилль уже почти год считал линию Керзона наиболее приемлемым вариантом новой восточной границы Польши. Этого требовал Сталин, этого хотели в Львове. Когда лорд Керзон в 1919 году впервые предложил провести по этой линии польскую восточную границу, он учитывал этническую принадлежность жителей региона. Поляки жили в основном к западу от линии, русские к востоку.

Руководствуясь этими доводами, Черчилль в течение пяти дней пытался переубедить Миколайчика. Он применял те же методы, что и в переговорах с начальниками штабов: сначала он просил, потом умолял, затем угрожал, разглагольствовал и унижался. В присутствии Сталина он сказал Миколайчику, что сейчас неподходящее время для раскола между британским правительством и лондонскими поляками. Он объяснил, какие перспективы откроются перед Польшей после приобретения Данцига и Восточной Пруссии, части Силезии с ее минеральными ресурсами, а также плодородной полосы земли шириной 125 миль в Восточной Германии. Миколайчик ответил, что он единолично не может принять это решение и что это должен сделать польский народ. Общественное мнение, сказал он, не допустит, чтобы он принимал это решение в одностороннем порядке, на что Черчилль ответил: «Что такое общественное мнение? Право быть уничтоженным!» Когда 14 октября в переговоры вступили люблинские поляки, сразу стало ясно, что они просто пешки в руках Москвы. Идену они показались «противными»; кивнув в сторону Берута и его соратника, он шепнул Черчиллю: «Крыса и куница». Черчилль отправил королю Георгу телеграмму с отчетом о переговорах и написал с прямотой, которую он постарался бы избежать, не будь польский лидер в изгнании конституционным монархом (и, возможно, кузеном короля): «Позавчера был «Всепольский день». Наши из Лондона, как известно Вашему Величеству, порядочные, но слабые». Люблинские поляки, написал Черчилль королю, оказались «просто пешками». Он надеялся, что все разрешится, но добавил: «Если этого не произойдет, нам придется на время замять вопрос и снова поднять его уже после выборов [в Америке]». Решить вопрос не удалось. Миколайчик настаивал, чтобы Львов остался в новой Польше. Черчилль попрощался с ним, пригрозив, что Англия вполне может решить, что выполнила свои обязательства перед Польшей, и дело с концом[2100].

Когда Черчилль предложил, чтобы в составе нового польского правительства было поровну лондонских и люблинских поляков, Сталин с Молотовым отказались, заявив, что люблинские поляки должны иметь 80 процентов мест в правительстве. И Львов не подлежит передаче. Иден признался в дневнике: «Таким образом, после многочасовых напряженных переговоров стало казаться, что из-за Львова все наши усилия пойдут прахом». Миколайчик, который, по мнению Идена, во время заседаний проявлял «спокойную решимость», вернулся в Лондон, пообещав Черчиллю, что сделает все, чтобы убедить своих коллег. Он сказал, что рассчитывает вернуться с ответом через несколько дней[2101].

Ежевечерние банкеты в Москве продолжались до утра. 16 октября политики побывали на представлении в Большом театре. Это был первый поход Сталина в театр с начала войны, а появление в обществе иностранца было для него и вовсе из ряда вон выходящим событием. Когда Сталин и Черчилль встали в ложе, чтобы поприветствовать зрителей, в зале раздались оглушительные аплодисменты, которые Иден сравнил со звуком «дождя, колотящего по железной крыше». В антракте Черчилль и Иден быстро прошли в туалетную комнату, где долго обсуждали – или Черчилль долго разглагольствовал – относительно новой стратегии поведения с поляками. Иден напомнил премьер-министру, что представление не начнется, пока они не вернутся в ложу, и напоминал ему об этом снова и снова. Когда они наконец вернулись в ложу, хозяева ничего не сказали об их долгом отсутствии, но вечером на ужине в сталинской квартире в Кремле Сталин, указав на дверь, сказал: «Там, если желаете, можно вымыть руки, это то место, где, как я понимаю, вы, англичане, любите проводить политические совещания». Черчилль начал испытывать симпатию к Сталину. В телеграмме Клементине он признался: «У меня были удачные переговоры со Старым Медведем. С каждым разом он нравится мне все больше. Теперь нас здесь уважают»[2102].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Через пять дней после возвращения в Лондон, 27 октября, Черчилль заявил в палате общин: «Я рад сообщить палате, что наши отношения с Советской Россией никогда не были такими близкими, теплыми и крепкими, как сейчас». Но, предупредил он, «будущее мира зависит от совместных усилий, которые три наши страны (Америка, Великобритания и Россия) предпримут в ближайшие годы. Другие страны также могут быть вовлечены в процесс, но будущее зависит от союза трех самых могущественных союзников. Если союз разрушится, то разрушится все; если же он окажется успешным, то все народы могут быть уверены в свободном будущем». Он также сообщил палате, что три великие державы «твердо убеждены, что необходимо воссоздать сильную, независимую, суверенную Польшу, верную союзникам и дружественную к своему великому соседу и освободителю, России». Учитывая стремление Сталина уничтожить Польшу в 1939 году, слово «освободитель» в устах Черчилля прозвучало в лучшем случае иронично. Затем Черчилль высказал недовольство в адрес лондонских поляков, заявив, что, если бы в начале года они прислушались к его совету, «не возникло бы лишних осложнений при формировании Польского комитета национального освобождения в Люблине; дальнейшее затягивание вопроса приведет только к увеличению пропасти между поляками в Польше и помешает совместным действиям поляков, русских и остальных союзников против Германии». Он не стал долго останавливаться на этом вопросе, по сути, он просто сказал полякам, что они сами несут ответственность за все, что с ними произошло[2103].

Миколайчик так и не вернулся в Москву, чтобы прийти к соглашению. Вместо этого, не желая достигать соглашений по каким-либо вопросам до мирной конференции (Черчилль занял подобную позицию в начале войны), в конце ноября он вышел из состава польского правительства, передав бразды правления стороннику умеренных взглядов, польскому социалисту Томашу Арцишевскому. Арцишевский провел реорганизацию лондонских поляков, сказал Черчилль в палате, «в такой форме, которую я не могу приветствовать». Черчилль добавил, что, если бы Миколайчик пришел к соглашению со Сталиным, «он бы сейчас был главой польского правительства, на Польской земле, признанный всеми объединенными нациями, и ожидал дальнейшего продвижения русских армий по территории Польши, освобождавших страну от немцев». Он еще раз повторил, что, «если бы польское правительство в начале этого года согласилось с предложенной границей, не было бы никакого Комитета в Люблине, прочно связанного с Советской Россией. И я утверждаю, что если бы господин Миколайчик смог быстро вернуться в Москву в начале ноября… чтобы заключить соглашение о пограничной линии, Польша могла бы сейчас занять достойное место в рядах стран, сражающихся против Германии, и имела полную поддержку и дружбу маршала Сталина и советского правительства». Черчилль ясно дал понять: лондонские поляки ничего не делали и теперь все в Польше столкнутся с последствиями этого бездействия[2104].

Во время пребывания Черчилля в Москве Сталин сказал ему, что лично он одобряет официальное признание де Голля и Французского комитета национального освобождения, но не делает публичных заявлений, чтобы избежать раскола в рядах «Большой тройки». 14 октября Черчилль отправил Рузвельту телеграмму, в которой предложил официально признать временное правительство де Голля. Франция очищена от немцев, сказал он президенту, и де Голль вплотную занялся гражданскими делами. Позже Иден, медленно подводивший Черчилля к пониманию этого вопроса, написал: «Господин Черчилль обладал редкой мудростью, которая позволяла ему соглашаться с доводами, которые он поначалу отвергал, если после некоторого размышления он признавал их разумными». Халл тоже убеждал Рузвельта, что отказ признать де Голля плохо отразится на Соединенных Штатах, если Россия и Британия признают его. Рузвельт настолько быстро изменил точку зрения, что, вернувшись 22 октября в Лондон, Черчилль узнал, что накануне американцы объявили о признании Французского комитета национального освобождения, даже раньше, чем Рузвельт официально уведомил Лондон[2105].