Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

себе. Но может быть, вы и правы. Станут болтать, кому это нужно?ИЗ ФРОНТОВОГО БЛОКНОТА

1. Зачем я записываю то, что запомнится и без помощи моей набитой блокнотами сумки? Неужели еще надеюсь, что эти заметки пригодятся для рассказа или даже романа? Все проваливается в прошлое, провалится когда-нибудь и эта окаянная война.

2. Ласточкин сказал мне, что у меня «военная язва», характерная для тех, кто не воюет с оружием в руках, для тех, кто работает на войну, но не принимает в боях непосредственного участия. Завтра же попрошу командующего позволить мне присоединиться к Петрову, с которым я ходил в разведку прошлой весной.

3. Был у командующего. «Ерунду сказал вам Ласточкин. Тогда почему же у самого Петрова язва?» Спросил о Мещерском. Ответил спокойно.

4. Таля отказалась от прогулки, сославшись на головную боль. Начинает беспокоиться, а что мне сказать ей, не знаю. Рассказал о разговоре с командующим. Промолчала.

5. Мне кажется иногда, что я вне времени, вне пространства, что я существовал задолго до моего появления на свет. И всегда буду существовать – в памяти друзей, в любви, о которой, мне кажется, уже догадывается Таля. И как ни странно, но я ничего не боюсь, даже опасных случайностей, которыми в эти дни битком набита жизнь. Страшно только за других, за маму, за Талю, за Мещерского, даже за мою красивую, грешную сестру, которой я почему-то горжусь. Я много читаю с детства, но во мне нет ничего книжного – ни взгляда, ни мысли, – и поэтому я едва ли стану писателем, в высшем, духовном, а не профессиональном смысле этого слова. Но у меня есть черта, которая всегда выручает, а подчас даже спасает меня: я свободно и даже с чувством радости вхожу в положение других.

6. В командующем чувствуется, что он долго оставался мальчишкой. Легко вообразить его играющим в чехарду. Сидящим верхом на заборе. Босым.

НЕПРЕМЕННО ВЕРНЕТСЯ

Незлобин недаром записал в своем блокноте, что Таля догадывается о том, что он ее любит. Но она не знала и не могла догадаться, что в его сознании это чувство уже вскоре после их первой встречи стало чем-то сказочным, несбыточным и что он решил закинуть его куда-то в счастливое, несбывшееся прошлое или потерять, как теряют в лесу и не находят любимую драгоценную вещь. Он часто вынимал из замшевого мешочка кольцо с черным жемчугом, которое должен был передать ей, если Мещерский не вернется. В этом кольце была воплощена действительность, страшная своей простотой и принадлежащая всем, всей стране без исключения, а он погружен в свою маленькую действительность, о которой надо забыть – и чем скорее, тем лучше.

Разговор состоялся, когда он забежал в «циркульный» дом, на этот раз не вечером, как прежде, а днем, зная, что Эмма Леонтьевна в Доме флота на каком-то собрании.

Смуглость не шла к Тале, когда она бледнела, и он с первого взгляда догадался, что она провела беспокойную, бессонную ночь. «Да, догадывается, – невольно подумал он, услышав ее приглушенный, надтреснутый голос. – И сейчас скажет, что мы не должны, не имеем права встречаться». Но Таля просто спросила, как он себя чувствует, повторились ли вчерашние боли и не приготовить ли ему, как всегда, флотский чай, который он любил и пил вопреки загадочному запрещению врачей.

– Спасибо, с удовольствием. Но, если разрешите, мы приготовим его вместе, идет?

На кухне он заметил, что ее узкая, нежная рука, снимавшая чайник с высокой полки, немного задрожала, он кинулся помогать, руки встретились, и это было мгновение, когда он не только убедился, что прав, догадываясь о причине ее волнения, но как будто прочел глазами каждое ее еще не произнесенное слово.

– Мне иногда кажется странным, – сказала она, когда чай был заварен и они перешли в столовую. – Ведь мы недавно знакомы. Если даже считать ту встречу в Коноше, минуло, по-моему, только месяцев восемь.

– И четыре дня.

Она подняла на него глаза – непритворно серьезные, немного усталые, но такие молодые, что Незлобин в свои почти сорок лет почувствовал себя стариком.

– А между тем во мне нет ничего, о чем бы я не могла вам сказать. Вот и теперь мне хочется поговорить с вами о том, что меня, а может быть и вас, немного тревожит.

– Да что там немного! – И Незлобин отхлебнул такой большой глоток горячего чая, что невольно открыл рот и подышал, чтобы освежить горло. – И не тревожит, а страшит, ужасает.

– Я говорю не о Саше.

– Понимаю. Вы говорите обо мне. То есть о том, что все будет истолковано с подлой, сплетнической точки зрения и что я, болван, об этом заранее не догадался.

Теперь Таля открыла рот – и не потому, что она его обожгла.

– Вы боитесь, что едва Саша выйдет на берег, ему расскажут, что вы без него ничуть не скучали. По вечерам играли у Ласточкина в «боб-доб», ходили в театр и – это самое главное – гуляли со мной каждый вечер.

– Нет, это не самое главное. Меня уже предупредила Эмма Леонтьевна, и я ничего не боюсь. Пусть болтают, Саша верит мне и знает, что я не в силах солгать. Мы распишемся, потом я поеду к отцу. Боюсь, что отца без меня могут обидеть. Самое главное – другое. Самое главное – Анна Германовна, которая его любит. Не раскрывайте, пожалуйста, рта. Я у нее была, и она мне все рассказала. И теперь надо нам всем встретиться с Сашей и все ему объяснить. А то получается какая-то путаница, а я терпеть не могу, когда путаница. Мне непременно нужно, чтобы все было ясно. Вы верующий?

– Нет. Вы смеетесь?