Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

быть, и то и другое.

– Да, я видела англичан, – сказала Таля. – Вадим Андреевич рассказывал мне о них: пьют и играют в футбол, а зимой пьют и лихо катаются на коньках по стадиону.

– Ну, наши тоже не дураки выпить. На днях одного командира «щуки» долго держали под холодным душем, когда надо было отправляться в поход. Вам понравился командующий?

– Очень.

– Еще бы! Интересный мужчина. Когда я его вижу, мне, по правде говоря, всегда хочется пококетничать с ним. Но его жена была моя подруга.

– Была?

– Да. Умерла перед самой войной. Что было! Он шел за гробом и, не скрываясь, плакал. Она была тоже интересная, но с одним недостатком: всегда молчала, что, между прочим, у женщин встречается редко.

– А дети у них не остались?

– В том-то и дело! И это не знаю, как для нее, а для него… Я думаю, что замолчала она после того, как убедилась, что детей не будет. Она избегала разговоров о детях. А для него, – серьезно продолжала Эмма Леонтьевна, – для него это, может быть, самая болезненная в жизни неудача. Я однажды видела, как он встретил мальчика лет семи – сынишку одного командира эсминца. Так он шутил с ним, и поднимал, и показывал, как должны здороваться моряки. Вот так.

И Эмма Леонтьевна отдала честь, протянула руку и легко вскрикнула, когда Таля пожала ее своей крепкой узкой рукой.

– Ого! А вы, оказывается, сильная. А когда видит меня, первый вопрос: как Лора?

Таля уже знала, что у Эммы Леонтьевны есть семилетняя дочка Лора и что она с бабушкой эвакуирована в Куйбышев.

– Вот вы выходите замуж, – с мягкой поучительностью продолжала Эмма Леонтьевна, – так надо, чтобы был ребенок. И чем скорее, тем лучше.

– Просто трогательно, что все так хлопочут о моей будущей семейной жизни. Я чувствую, что Незлобин, например, за меня просто боится.

– А мне кажется, что он не за вас боится, а вас боится, – загадочно сказала Эмма Леонтьевна. – Он сложный и, между прочим, добрый без расчета. Мой Андрей Александрович говорит, что он пишет лучше других журналистов, по крайней мере здешних, в Полярном. И мне нравятся его статьи. Я даже вырезаю их – просто на память. Когда-нибудь кончится же война и мой альбом с вырезками кому-нибудь пригодится! Первый звонок, надо идти в зал. Он, между прочим, влюблен в вас, бедняга.

– Влюблен?

– Да. Уж вы мне поверьте. Я этих влюбленных мужчин за сто шагов чувствую. Должно быть, есть какие-то токи в любви. В меня многие в молодости влюблялись, и я всегда верно угадывала, кто искренно, а кто – почему бы и нет! Ну, пошли. Посмотрим, как выберется из этой путаницы нахал Кречинский.

Начался второй акт. «Нахал» Кречинский уже догадался, как обмануть невесту, Расплюев уже помчался с его запиской к Лидочке Муромской, а Таля, не понимая, почему бегают по сцене чем-то взволнованные люди, все думала, как скрыть, что она ошеломлена и что ей хочется убежать из театра. Боится? Влюблен? Это, конечно, вздор, но почему этот вздор так огорчил и расстроил ее? Вспоминая их встречи, которые начались на станции Коноша и потом почему-то как бы продолжались, хотя они не виделись более полугода, и теперь начались снова, прерываясь только для того, чтобы увидеться на следующий день. Она с ужасом подумала, что не только Незлобин, но и она с нетерпением ждет, когда он наконец зайдет к ней в «циркульный» дом. Да и она… Для него она готовила флотский чай, когда Эммы Леонтьевны не было дома, для него однажды накрасила губы и потом бросила красить, когда он мягко заметил, что для Мещерского она должна остаться прежней, с ненакрашенными губами. Впрочем, и Эмма Леонтьевна, у которой она взяла помаду, сказала ей, что не надо ей свои приятные молодые краски дополнять чужими.

«Нахал» Кречинский уже вернулся от ростовщика с деньгами. Муромский уже любовался его квартирой (Эмма Леонтьевна шепнула на ухо Тале, что накануне она видела эту квартиру в другой пьесе), Расплюев в новом фраке и белых перчатках уже объяснил Муромскому, что такое бокс, и рассказывал об англичанах, а Таля все думала, думала. Теперь Незлобин не казался ей похожим на ее старую няню. Или, быть может, еще немного похожим, но только тем, что, когда няни уже не было с ней, она долго не могла с этим примириться.

Кто-то вызвал Кречинского на дуэль, и этот красивый мужчина ответил, что после каждого выстрела он плюнет сопернику в глаза, но сцена почему-то отодвинулась от Тали, хотя она сидела в третьем ряду, – и отодвигалась с каждой минутой все дальше. Ей казалось, что никто не замечает ее погруженности в свои мысли, но она ошибалась. Эмма Леонтьевна вдруг ласково обняла ее за плечи. «Не думайте больше об этом», – шепнула она.

Но об этом невозможно было не думать, и, когда кончился спектакль и Тале удалось притвориться, что ничего не случилось, она смутно догадывалась, что отношения между ней и Незлобиным, которыми она дорожила, должны измениться или прекратиться. Надо сказать ему, чтобы он не приходил каждый день или приходил, но не каждый. Надо, чтобы весь городок не видел их так часто на улицах, и – это было самое главное – надо, чтобы она не ждала этих встреч.

На другое утро, за столом, когда они говорили о «Свадьбе Кречинского», Таля с равнодушным лицом призналась, что она не может сказать, понравился ли ей спектакль, потому что все время думала о том, влюблен ли в нее Незлобин.

– Ведь если это так, – спокойно сказала она, – значит ясно, что нам надо редко встречаться. Или до возвращения Саши совсем не встречаться.

– Милая моя, какая же вы… – Эмма Леонтьевна не нашла слова, – ответственная и откровенная. Кто не грешен? Вот я, например, не могу сказать этого о