Своя география - Александр Иванов Дромомания

фенозепам, амитриптиллин. Нужное подчеркнуть.

Я — врач-психиатр, и мне дОлжно быть специалистом по человеческим переживаниям и психическим недугам.

Психиатр. «Психе». Душа. Мне положено быть экспертом по здоровью человеческой души… Души… Души… Душит. Душит понимание того, что я не знаю, что такое душа и где она растёт, из какого эмбрионального листка, может, её вообще нет, а есть только скопление нервных клеток, постоянно порождающее электрические импульсы… И вдруг всё то, что я думаю, это не более чем бред, но какой-то иной, «здоровый» бред, просто очень отличный от «больного» бреда…

Не говорите никому, что есть иные миры, не говорите, что есть иные реальности, не говорите этого. Думайте об этом про себя, потому что это может быть правдой, это может очаровать и унести куда-то в совсем другие части нервно-импульсного конгломерата, который будет от вас ещё дальше, чем все понимания вместе взятые. И только озоревые доли промуживают нартовые камарги савелевых гун. Или я вообще не об этом. Можно писать соскальзываниями, паралогизмами, неологизмами, смешивать всё в «ворд салат» и есть по одной таблетке после еды. А какой смысл у этого? Ты знаешь?

Я спросил у него, что такое реальность? Как можно спрашивать это у человека, который чаще ест нейролептики, чем пищу, у человека, которого выгибает от недостатка в рационе препаратов-корректоров? Можно. Он пять минут назад поставил мне мат в несколько ходов, дважды. Очень быстро.

— Что такое реальность? А?

Когда мы играли в шахматы, вокруг собралось много пациентов. Всем интересно, врач играет с больным. Кто кого? Ну, я быстро сдал. Больше пяти минут я не протянул. Ему дают большие дозы нейролептиков, у него трясутся руки, но в шахматы он играет великолепно.

— Не интересно с тобой, док. Скучно. Плохо играешь. Тем более, что мне некогда. Я сейчас пишу докторскую.

Бред. Ню-ню. Докторскую. А потом посмотрел историю болезни — кандидат педагогических наук. Вот тебе и реальность.

Только на пятый день нашего знакомства он позволил прикоснуться к своему миру. Прикоснуться к своей бредовой реальности.

«Там время… там без времени вообще. То оно очень быстро, то тянется. Это не очень хорошо. Мне показалось, что я прожил тысячу лет за одну ночь. Тот мир немного тяжёлый, и там с ума сходят. По своей воле туда не попадают, а если попал, то приходится любить его».

Мой учитель сказал, что шизофренические миры очаровывают. Чтобы они не затягивали, нужно научиться строить свои, не менее интересные.

2007

Какие у неё глаза?

Записки о реанимации

Ты найдёшь свой приют, уют,

Где тебя согреют, поймут,

Покрывалом ласковых рук

Защитят от боли и мук.

Небольшое отделение, всего шесть палат, в каждой по три кровати. Реанимация. Люди содрогаются, когда слышат это слово. Мыслимое ли дело, оживление, возвращение души, умирание, смерть… А здесь это слово не вселяет того ужаса, который царит за пределами отделения. Здесь привыкли к смерти. Здесь с ней сотрудничают, договариваются. Анестезиология и реанимация — это современная научно обоснованная некромантия. Нейрореанимация — здесь лежат очень тяжёлые пациенты с черепно-мозговыми травмами и инсультами. Многие здесь умирают, а некоторые лежат месяцами.

Я проработал в этом отделении полгода. Срок небольшой, но тем не менее я посмотрел на смерть. Я немного посмотрел на умирающих. Заглянул за эту тёмную ширму запрета и тайны. Какие у неё глаза? Как она выглядит? Сморщенная старуха в чёрных одеяниях? А если умирает молодая женщина? Тогда она красива и грациозна? А если ребёнок? Тогда она подкрадывается как серый плюшевый медведь и обнимает за плечи? А чувствует ли человек её близость? Как это — умирать? Мы, наверное, никогда не узнаем об этом, до тех пор, пока сами не умрём. Да и тогда, узнаем ли?

Смертность в отделении — около 20 человек в месяц. Я помню всех, кого увозил в морг. Смешно, но за умершего пациента нам доплачивают по 25 рублей. Это за моральный ущерб, наверно. Я теперь всегда говорю, что цена человеческой жизни 25 рублей, не больше и не меньше.

Особенно печально, когда болеют дети. Когда я впервые увидел ребёнка в отделении, мне стало немного не по себе. Маленькая девочка после автокатастрофы, единственная выжившая в машине, она словно потерялась на этой большой взрослой кровати. Она, такая бледная, лежит на синей простыне в неярком свете светильника. Около кровати стоит стул, на стуле — медбрат в полглаза читает книгу, в полглаза поглядывает на свою пациентку. Он позвал меня как-то помочь раз в два часа переворачивать больных, чтобы у них не развились пролежни. Мы перевернули девочку нежно, боязливо прикасаясь к маленькому телу. Она не может пока фиксировать взгляд и поэтому смотрит в никуда. Так отрешённо и устало. Мне было грустно смотреть на неё.

Я видел потом, как к ней пришли родители. Они часто приходили. Тяжело наблюдать за этим. Мама ложилась рядом с девочкой на кровать и гладила её, а отец стоял недалеко от кровати и потерянно озирался по сторонам. Ему было страшно. В отделении не принято, чтобы посетители так долго задерживались. Но здесь было сделано исключение, дети — это святое.

У меня была любимая пациентка, она была в сознании, одна из немногих. Мы с ней разговаривали по ночам во время моих дежурств. Такая молодая, а уже геморрагический инсульт. Тяжёлая болезнь, часто приводящая к инвалидности. Однажды я забежал в отделение, заглянул в палату, кивнул ей, улыбнулся: «Как дела?» Она пожимает плечами: «Никак». Через несколько дней, я пришёл на смену, а она лежит, подключенная к аппарату искусственного дыхания. Глубокая кома, повторное кровоизлияние. Невесело как-то стало. Посмотрел на зрачки — они большие, как чёрные