11 дней и ночей - К. Борджиа

Ее французские заметки, составившие автобиографический по большей части роман «В объятиях Парижа», были сразу же изданы небывалым для новичка тиражом – 30 ООО экземпляров.[21]

Что понравилось Стефании больше всего, так это то, что критики отмечали не только скандальную откровенность нового произведения, но и «прекрасную манеру изложения молодой писательницы».

Сисли отказалась где бы то ни было указывать свою роль в работе над книгой.

– Ты же знаешь, что все это я делала и буду делать только для тебя, Стефания, – горячо объяснила она. – И мне важно, чтобы ты осталась довольна мной, а слава и успех – это принадлежит тебе, и я не хочу делить с тобой ничего, кроме…

Разумеется, тут она замолчала, не в состоянии произнести такое грубое слово, как «постель».

Вообще Сисли была созданием весьма странным. Начать хотя бы с того, что она совершенно не ревновала Стефанию к ее многочисленным любовникам, довольствуясь «объедками с барского стола». Более того, Стефания не могла отнести ее с полным правом ни к разряду лесбиянок, ни к стопроцентным мазохисткам, столько в ней, с одной стороны, было женственности и самостоятельности в принятии решений – с другой.

Если говорить коротко, Сисли была интересной личностью, и Стефания ее любила – как младшую сестру, как отчаянную любовницу и как заботливую мать.

* * *

Оглянувшись, Баковский смерил Стефанию оценивающим взглядом. Она же стояла в дверях и, казалось, не собиралась предпринимать первой никаких действий.

– Твоя подружка была против, чтобы я входил.

– Я знаю. Она была права. Нам не о чем с тобой разговаривать.

– То есть?

– После того, что ты со мной сделал? Скажи спасибо, что я не опозорила тебя.

– Стефания…

По тону его голоса она почувствовала, что Баковский пришел не выяснять отношения. Он встал с постели и принял угрожающую позу, однако во взгляде его читалась мольба о прощении.

Стефания за то и любила этого человека, что у него не было маски. У всех людей они есть. Кто-то агрессивен, кто-то всю жизнь разыгрывает ребенка, кто-то вечно плачет, кому-то всегда смешно. Баковский был нагл и беззащитен в каждом своем поступке. Даже сейчас он не знал, с чего начать.

– Ты поступил подло, милый Алекс.

Стефания вошла, наконец, в комнату и села на пуфик перед любимым старинным трельяжем, который достался ей еще от бабушки-венгерки. По непроверенным данным, бабушка до встречи с дедушкой проводила время в одном из дорогих борделей Будапешта, и этот самый трельяж украшал тогда ее спальню. После свадьбы бабушка с прошлым завязала полностью, стала под влиянием дедушки набожной и благовоспитанной дамой полусвета, а трельяж был оставлен как напоминание о бурной молодости.

В Стефании он будил желания. Глядя в помутневшие от времени зеркала, она представляла себе те сцены, молчаливыми свидетелями которых они невольно стали. Читая английскую порнографическую литературу эпохи Викторианства, она невольно ассоциировала прочитанное с трельяжем.

Теперь же, рассматривая себя, она делала вид, будто не обращает ни малейшего внимания на Баковского, стоявшего у нее за спиной.

Он положил обе ладони ей на макушку и тем самым заставил поднять взгляд.

– Я предполагал, что события могут развернуться именно таким образом, – сказал он. – И поэтому пришел тебя шантажировать. Таня.

– Я бы хотела… Как ты меня назвал?

Стефания вскочила на ноги с такой отчаянностью, что Баковский отпрянул. Этого еще только не хватало!

– Спокойно, дорогая, пока об этом известно только мне.

– Что тебе известно? Перестань молоть чушь!

– Ты сама можешь догадаться, кто мне все рассказал. Таня Мохач? Это даже забавно, не правда ли?

Сисли! Это она! Так вот почему ей было до слез неловко перед Стефанией. Она не только впустила чужого человека без разрешения, но и выболтала ему важную тайну. Негодница! Уж она придумает ей наказание!

– Я думаю, – продолжал Баковский, – общественность Америки будет не в восторге, узнав о том, что знаменитая писательница и социальный критик зарабатывает на жизнь не только литературой, но и прекрасным телом. Тебя не посадят в тюрьму, как Тайсона,[22] но уверен, что в прессе твое имя будет не менее популярно. И знаешь, все ведь зависит от того, как именно тебя к тому времени будут звать: Стефания Аурам, Таня Мохач, а может быть… Таня Баковский?

Стефания опешила.

– Я пришел, чтобы предложить тебе выйти за меня замуж, – просто, как будто сообщая всеми давно уже обмусоленную новость, сказал Сандер. – Ты ведь не откажешься? – Он улыбнулся.

– А если я и вправду соглашусь? – услышала свой голос Стефания. – Что это будет означать?

– Это будет означать, – нараспев заговорил Баковский, обнимая девушку за плечи, – что мы станем жить вместе, спать вместе, будем пользоваться одним унитазом, одной плитой…

– Замечательная идея! – Стефания прыснула. Глаза ее сузились до щелок и искрились. – А как же мои остальные мужчины? Моя «вторая» работа?

– Я сделаю так, что тебе будет достаточно меня одного. Он чмокнул ее в щеку и ощутил, как упругое тело через силу, но поддается.

– А если у тебя не получится? – не унималась Стефания, упираясь руками в жесткую грудь мужчины.

– Я не настолько ревнив, как ты, быть может, думаешь. Иногда мне бывает если не приятно, то интересно почувствовать себя не единовластным хозяином. Я разрешу тебе работу как хобби.

Стефания стала отвечать на поцелуи.

Целуясь, она всегда закрывала глаза, но знала, что Баковский продолжает смотреть на нее.

Ей сейчас было очень хорошо и спокойно. Главное, что впереди ночь, а завтра… завтра она сама будет решать, что и когда ей делать. В конце концов это ведь только хобби.

– Пусти, – тихо попросила она, отрываясь от теплых губ человека, предложившего стать ее мужем, и, покачиваясь перед ним на неустойчивых каблуках, быстро разделась.

Он осмотрел ее, вызывающе обнаженную и вдруг ставшую ему почти родной девушку, потом протянул руку и дотронулся до спелой груди с алой ягодкой соска.

– Подними руки.

Она заложила руки за голову и снова прикрыла глаза, потому что теперь выносить происходящее было выше ее сил.

Со стороны могло показаться, будто Баковский откровенно лапает застывшую перед ним девушку, настолько выверенны и смелы были его движения. О том, что на самом деле он изощренно ее ласкает, знала одна Стефания.

Сейчас она чувствовала себя греческой рабыней, выведенной на помост посреди невольничьего рынка и выбираемой сладострастными заморскими купцами, изголодавшимися за время странствий по горячей женской плоти.