Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Бард потянулся к плошке с ягодами – и, вновь оцепенев на миг, отдернул руку, как от цветка с осой. И вот, наконец, изобразил пальцами тот самый знак, в ожидании коего уже сводило мне глазные яблоки. Ярл же Рёрик Сивоглазый, хоть и казался смотрящим куда угодно, только не на барда, похоже, весь был исполнен очей не только спереди и сзади, но и по бокам.

Придумана была для исполнения того пресловутого приказа барда нам обоим не глина, а кое-что более удобоваримое для ушей – мягкие соленые оливки, подававшиеся к столу всякий раз. Стараясь, чтобы никто не заметил, я заткнул приготовленной парой свои уши. Ярл же Рёрик заткнул уши напоказ, так и вворачивая в них пальцы, но оливки в его исполинских пальцах были не больше маковых зерен, потому-то казалось, он, напротив, прочищает уши, чтобы лучше была слышна диковинная песнь.

Длительностью в один вздох подержал бард руку над арфой, показывая тем, кому нужно, указательным и средним пальцами букву V – и вот снова тронул струну. Демонически низким был ее звук – будто бард щипнулпальцем не струну, а мой собственный хребет, и тот зазвучал болью от преисподней земли до самого каменного свода над моей головой.

Бард снова запел, только, напротив, очень высоко. Оливки оплошали: я услышал, как он прославляет скорое возвышение Карла на новую, самую высокую степень власти, силы и господства. Тогда я не постеснялся надавить снизу под уши кулаками, делая застывший и глупый вид самого внимательного слушателя. Голос барда почти заглох, но хребет мой продолжал то так, то эдак дрожать и звенеть, отзываясь на звон колдовских струн.

И вот вскоре заметил я странные и как бы замедленные движения слушателей. Застольные гости стали приподнимать головы, водить носами по сторонам, мутно и бесцельно водить взорами по стенам и сводам, кто-то уже тянул руку не к куску или чарке, а куда-то вверх – будто тщился сорвать невидимое яблоко с еще менее видимой яблони. Я же все усерднее творил про себя молитву Иисусову, с радостью догадываясь о том, что искусство барда не обладает действительной, материальной силой и теперь я вовсе не вижу той химеры, что так заворожила глаза и душу в прошлый раз.

Еще один человек тоже явно взывал к Спасителю о помощи против химер – аббат Алкуин. Видеть то было приятно, увы, не столько мне самому, сколько бесу моей неизбывной гордыни. Верно, аббат Алкуин мог бы сейчас заставить барда замолкнуть – или веским словом, или уже простым делом, бросив в него свой тяжелый золотой бокал. Но мудрый старец, казалось, нарочно тягался с силой певца и еще не отчаялся справиться с нею честной молитвой.

Что же Карл и его дочь? Что же граф Ротари?

Карл с недоверчивой улыбкой, будто давно зная, в чем заключена тайна фокусов всех этих певцов-кифаредов, водил жалом острого взора по сторонам, с любопытством наблюдая растворение тверди и танцы факельных огней, кои я мог предположить. «Хороши фокусы, да не чудо, - читал я в несколько рассеянном, но не мутном взоре короля франков. – Вот, наверно, таким же был и Симон-волхв. Заговорить простакам глаза, заставив их дрожать дребезгом своей наупражнявшейся для обмана глотки – то ему Симону-волхву под силу, но не более. Потому мошенник и тщился выкупить у апостолов доступ к истинному чуду на те же выманенные из простаков денежки».

Не хочу оправдывать барда, но мне всегда казалось, что он сам никогда не видел в своем опасном таланте товара, в отличие от Симона-волхва, а просто так жил, распеваясь до бесчувствия при поддержке своих языческих лесных демонов и с их же помощью в своей утробе превращая в брагу всякий плод земной.

Взор красавицы Ротруды уже не посылал молнии похоти в ярла Рёрика, но бессильно стекал куда-то вниз, расплываясь пролитым вином по узорам настольной парчи. Принцесса вся обмякла и грозила сама стечь пролитым, потерявшим хмельную силу вином с резного кресла под стол.

Граф же Ротари смотрел ясно и немного вбок, в сторону Ротруды. Казалось, он силою всей своей воли одолевает и отвергает с глаз и от сердца прочь знакомые ему видения, направляя русло их потока на исполнение замысла ума. Однако я уж начал подозревать, не сделал ли он то же самое, что и мы, борясь с нами за промысл и попущения, а именно – не заткнул ли себе уши чем-то более надежным, чем оливки – тою же глиной, к примеру.

Тайно задуманное с размахом на всю вечность едва началось, как принял я то начало за фальшивое видение. Беда, подумал, даже кулачный запор ушам не впрок – коварное певучее колдовство просочилось в мою голову не через уши, а через самый хребет, трепетавший по воле дьявольских струн арфы, и вот теперь дразнит и щекочет взор изнутри.

Хорошо, что глаза не успел закрыть, уже решившись укротить обманутое, обойденное демоном с тыла и так пораженное им зрение, а то и вовсе пропустил бы стремительную и беспощадную дележку промысла и попущений между графом и бардом, происшедшую тогда едва ли не в мгновение ока.

Только на другое утро память собрала увиденное, словно мозаику по кусочкам разноцветной смальты, в единую картину.

Вот как было – и даже оказалось правдой по моим поздним подробным расспросам и барда Турвара Си Неуса, и ярла Рёрика Сивоглазого, а заодно – и по сумме пугливой болтовни прочих гостей, кого удалось мне подслушать.

В некий заветный миг огромное синее полотно за спиной короля франков и будущего императора Запада вдруг легко вздулось, словно парус, забеременевший ветром на исходе долгого штиля. И над Карлом, выше Карла, на его сугубо увеличенном для торжеств стяге, словно под погребальной плащаницей, а не под вздутым платьем скорой роженицы, вдруг выпукло проявились очертания взрослого, крупного человеческого тела.

И верно, в тот же миг – не иначе, как по волшебству, – в пальцах барда оказались уже не струны арфы, а его тяжелый нож-скрамасакс, который он и метнул в синее полотно на локоть выше головы Карла, выше короны лангобардов, тускло жавшейся на темени франка. Нож глубоко вонзился в то полотно посреди очертаний тела – впился и замер в нем сделавшим свое дело смертоносным жалом.

И верно, в тот же самый миг вместо песни, вместо новой висы раздался крик барда – уже на данском наречии:

- Тащи вниз!

И верно, в тот же самый миг ярл Рёрик стремглав сорвался с места. Так вепрь, несмотря на всю свою тяжкую массивность, срывается, словно ядро с чаши стенобойного онагра. Ярл нырнул в ступени возвышения, схватил за ноги короля франков и выдернул их на себя. Карл провалился под стол, как в волчью яму, и там, внизу, звякнула своим уже никчемным железом корона лангобардов.

И верно, в тот же самый миг телохранители Карла ринулись со всех сторон спасать господина, но вдруг попали под смертельный дождь тяжелых стрел, павший сверху, из невидимых бойниц. Воины Карла замирали и только соревновались, кто дольше простоит, не падая, с торчащей оперённой палкой в груди, шее или спине. Две стрелы достались и ярлу Рёрику, воткнулись прямо в перекрестия кожаных ремешков на его спине, но ярл не только не упал, но даже не вздрогнул.

И верно, в тот же самый миг со стороны глухой, казалось бы, стены, широкое синее полотно разодралось надвое узким, хладно-серым полотном меча Хлодура. Меч прорывал полотно пятью локтями выше головы Карла, а того уже не было в кресле, на месте своей обманутой смерти. Силы меча хватило, однако, только на ткань стяга. Уже не мощью убийственного удара, а только своим весом меч звонко стукнул по спинке дубового кресла, перевернулся колесом и упал на стол – златой рукоятью прямо в руки уже распрямившегося ярла Рёрика.

И верно, уже не в тот, а в следующий миг из высокого и прямого сечения в синем полотне, словно из огромного лона, выпросталось тело и обвалилось сверху на спинку кресла – да так и обвисло на нем. Оно оказалось телом дяди графа Ротари, Гримуальда, не так давно таинственно исчезнувшего из замка по неизвестным делам. Дядя Гримуальд выпал из синего стяга, словно из разодранного надвое неба. Так, видать, выпал когда-то с небес сатана, только – черной молнией, а не бычьей тушей.