Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Ярл вновь оцепенел на миг, а потом, рывком приподняв подол кожаной рубахи и исподней туники, купленных уже здесь, в замке, принялся судорожно шарить будто в самой глубине чресл. Едва сдержал я смех: казалось, ярл в испуге проверяет, не подменили ли ему самое дорогое и редкое жало. Но вот он извлек свой кинжал, по не известной мне причуде хранимый в таком небезопасном месте – в особых ножнах на внутренней стороне бедра.

- Свой! – с облегчением выдохнул на острие ярл.

И тут бард показал малое чудо. Он тоже завозился рукой в своей просторной одежде и спустя миг представил кинжалу ярла своего не менее верного друга, тайное оружие – пошире и потяжелее. Это был как бы малёк боевого франкского ножа – скрамасакса, кои мне приходилось видеть на оружейном рынке Города.

- И у меня свой! – с радостной гордостью сказал бард. – Твой к метанию приучен, славный ярл?

- Не приучал, он – не охотничий пес, сторожевой, - с толикой напускной обиды произнес ярл.

- А жаль. Теперь бы и надлежало выпустить его за дальней добычей, - загадочно укорил ярла бард. – Ведь тебя, славный ярл, сам граф Ротари посадит от себя и Карла дальше, чем меня. Но не гораздо дальше. У него – большой расчет. Смотри.

Бард даже не выбросил руку, а только как бы коротко хлестнул одной кистью – и тут же его малый скрамасакс, пронзив сумрак от двери овчарни до дальней стены, глухо клацнул, вгрызаясь в древесную плоть стены. Овцы так и прыснули в стороны, громыхая боками по тесным стенам.

- Мой бы – как раз для убийцы, - похвалил бард своего коварного дружка, но досталась и особая, верная похвала оружию ярла:

- Зато твой, ярл, куда знатнее.

Едва приметно в сумраке улыбался и нагонял еще больше тьмы своими чернёными зубами бард. Едва приметно он и правил среди нас, повелевал по-императорски лесной певец:

– Вот его бы и приспособить для убийцы, а мой – для его ближайшего подельника. Я ближе всех к делу буду, мне что покороче сгодится, а тебе, славный ярл, и двух длинных мечей хватит. Второй у глухого одолжишь. Глухой мне будет виден, и я тебе подам знак, с какой стороны его брать кистью – сверху или снизу. Разумеешь, славный ярл?

Густая мысль закипела в голове ярла, едва ноздрями не пошла.

- Выманиваешь? – вопросил он, но видно было, что недоверчивость его напускная.

Светлый кожей, светлый волосами и простецким рассудком дан не уставал меня удивлять.

- А я не вор, певцы не воруют, иначе голос пропадет и лад вместе с ним, - умело проникал в его напускную опаску бард. – Меня лапать не станут, а мне обоих зубастых зайцев поразить надо, чтобы нам с тобой остаться в живых умниках, а не в мертвых дураках, про коих и дурацкие, позорные сказки уже выдумали. Так оба они зайцы шустрые.

- Ни разу не отдавал в чужие руки. – То был последний и самый веский довод ярла.

- Невесту себе императорских кровей еще не умаялся желать, славный ярл? – как истинный демон, терпеливо искушал бард. – А то прямо сейчас можем утечь отсюда, чтоб не сгинуть здесь. Падалью в чужом муравейнике.

Если бы ярл уже не решился отдать на подержание свой кинжал ради сговора и мало сбыточного счастья обладания невестой императорского достоинства, то верно, освежевал бы тотчас барда за неслыханные дерзости, как того волка-вожака. Пусть даже барды и скальды неприкосновенны, да только – не в сей римской глуши.

Бард принял кинжал даже с поклоном, примерился к весу нового оружия так и сяк, качнул острием в одну сторону, главой рукояти – в другую, испросил у хозяина еще одно позволение и, получив его, легко и уважительно метнул ярлов кинжал вслед за своим. Тот плашмя грохнул в стену и унизительно упал под гордо торчавший из неё скрамасакс. Овцы, те с перепугу стали ломиться наружу, но разбивались кипучими волнами об ярла, заслонившего проход и прямо окаменевшего. Могу вообразить, какой пытки и терпения стоила ярлу такая невозмутимость, такое неслыханное смирение.

Прозорливы были овцы, ибо бард испросил прощения с еще более низким поклоном, а потом, распрямившись, вздохнул с огорчением:

- Поупражняться бы на овцах, да на волков урон не свалишь. Больше из руки не выпущу, телом согрею, славный ярл, в том клянусь. Видно, самому придется стать шустрее тех зайцев. Как тут петь с чудесами велишь?

В тот день шляться на виду не удалось, ибо еще до полудня в замке заварилась суета, воистину как в растревоженном лапою зверя муравейнике, всем стало не до нас. Оказалось, король франков стал приближаться куда быстрее, чем рассчитывали: с мелкой рыси перешел на галоп. А кони у франков все резвые и в холках выше чужих пород.

На счастье зеваки, коим сам я себя и видел, не представляя ясно своего значения в малом сговоре, противостоявшем большому заговору, стремительная, под стать Тибру, королевская процессия появилась еще до сумерек. Ее, за всеобщей суетой, позволено мне было наблюдать со стен замка, в то время как ярлу Рёрику Сивые Глаза и барду Турвару Си Неусу уже было велено быть при графе.

Почудилось мне, будто тучи на северо-западной стороне окоёма приподнялись исполинским веком кита, в чьей утробе мы все, не зная о том, пребывали. И вот по сторонам от золотого солнечного прищура стала растекаться чистая голубизна. То были родовые цвета франкского короля и успешного завоевателя Европы.

Франки – их тоже приходилось мне видеть раньше, во Дворце. Впрочем, не в таком множестве, как в тот день. Рослые, но не ширококостные, светловолосые в ржаную спелость варвары. Варвары – пусть и крещеные на каждую сотню овец без одной. Еще в детстве они изумили меня своей главной приметой. На детский глаз, признал яглавным оружием франков вовсе не длинные мечи и даже не позолоченные секиры-франциски, кои уже давно вышли из воинского дела и носились больше по моде как боевые реликвии предков. Пугали же долгие, обвислые, грозные усищи, меж коими торчали голые, с жирным блеском, подбородки. Читал я о косящих колесницах древности. Вот и усы франков признал тогда косящим оружием, самым веским и опасным в ближнем бою.

Наверно, боги воронов некогда научили франков их языку – так сочно они каркали. Впервые услышал голоса франков во Дворце, когда отец позволил мне присутствовать при их приеме нашей молниеокой царицей Ириной. В том театре, высоко на галерее, у меня было излюбленное, насиженное местечко под щекотной бахромою парчовой занавеси.

- Хайль, кайзерин Ирен Гроссе! – гаркнули они на весь Дворец, едва не обрушив мозаики и, верно, распугав всех чаек на близком Боспоре.

У меня в ушах зазвенело.

Теперь они приближались к Риму в большом числе отборных воинов и, верно, могли бы развалить его стены и своим карканьем, и топотом кованых копыт, посрамив трубы иерихонские. Впрочем, в похвальной любви к благородным, а не вороньим цветам одеяний, этим варварам было не отказать.

Франкский обоз с конным, одетым в железо авангардом растянулся на милю. Чем ближе становилась та малая, пусть и не завоевательная армия, уже и так завоевавшая все, докуда взора и дыхания хватало, тем большее недоумение проникало мне душу: на что надеется граф Ротари, на какой такой подвиг?

Даже если он с горсткой своих храбрецов-лангобардов пробьется со знаменитым и непобедимым мечом ярла Рёрика сквозь тот железный франкский заслон, от него, графа и всех его людей, ничего не останется. Даже если извернется поразить Карла на пиру или, на худой конец, отравит его, тогда кою же лепту прибавит сей подвиг славе лангобардов? Их же всех истребят поголовно. А коварное убийство никакой славою в веках ничей род не украшало. Кто нынче поет славу Бруту, убившему Цезаря и избавившему Рим от надвинувшейся египетской, фараоновой тирании, коую Цезарь лелеял на пару с Клеопатрой?

Уж лучше бы барду Турвару Си Неусу оставаться хмельным круглые сутки, ибо трезвым он казался в опасном бреду. Впрочем, один его совет оставался полезным – молиться, пока ноги меня сами не понесут отсюда прочь, а руки – не понесут прочь святой образ, когда на то будет свой знак.