Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Где, по каким ходам нехитрого лабиринта шнырял я, на бегу прозревая и размышляя, то вовсе не запомнил – сумрачно там было. Однако ничуть не заплутал: тому, кто с детства запомнил едва ли не все четыре тысячи комнат и залов Дворца с переходами меж ними, легко было, не утруждая наитие, выскользнуть из невеликого осиного гнезда, кое все гудело то ли не утихавшей битвой в триклинии, то ли огнем, еще не видным в нижних помещениях, но неумолимо спускавшемся откуда-то сверху.

Стремился же поначалу на глоток бодрящего холода, удачно избегая внимания тех, кто, напротив, стремился вглубь – узнать, что происходит. И вот выскочил во двор из некоего узкого, совершенно крысиного прохода. В окружении крепостных стен, беспорядочно метались факелы, и потому вновь было неясно, где горит, а земля успела покрыться смертным потом зимы – падал очень мелкий, едва видимый снег.

Некие лангобарды и франки, как будто еще толком не знавшие о том, что стремительно происходит внутри (они и вправду могли не знать, ведь я первым, похоже на то, бежал не внутрь, а наружу) еще незлобно толкались, втискиваясь в ближайший к триклинию, самый широкий вход. Схватиться им предстояло уже там – на месте, и это мне напомнило большую железную мясорубку дворцовой кухни, по легенде, построенную самим Архимедом: разное мясо закладывали в разные воронки, большие вороты-винты тащили плоть по трубам, по-особому, ради прихоти повара, соединяли, сплачивали разные виды плоти в рулет, а в конце пути ножи-колеса всё рубили.

В полутемном дворе мне стало ясно, будто днем, какой вход ближе к личному, малому триклинию графа Ротари, предназначенному не столько для трапез, сколько для размышления в посторонней для прочих тишине. Довольно высокое крыльцо с лестницей, пристроенной боком к стене, вело к той дверце. Туда и устремился, лишь теперь начав опасаться препятствий на своем пути. Слава Богу, дверца оказалась открытой, и, преодолев еще пару узких лестничных пролетов и один поворот, я оказался у второй дверцы, последней и тоже, по счастью, незапертой.

Поначалу дух захватило: почудилось, будто сам граф Ротари Третий Ангиарийский восседает на своем кресле перед столом. Но то была игра теней, вызванная суматошным движением огней за окошком.

Святой образ оставался на том же месте – укрепленным на высокой спинке графского кресла.

Снял святой образ трясущимися руками, приложился к нему, прижал к груди и тотчас отогрелся. Простая, уже раз подпаленная огнем холщовая сумка лежала тут же на полу, за спинкой кресла, словно граф и ей придал некую священную силу, набранную от образа, и не велел уносить прочь.

Теперь, со святым образом Твоим, Господи, я вновь стал себе хозяином среди земных господ и мог двигаться дальше, куда угодно – куда уже напрямую подскажет воля Твоя, Господи.

Унести ноги за пределы замка в угрожающе темный и мерзлый простор показалось мне поступком недальновидным. Не чувствуя дыма, подумал, а не пересидеть ли мне местный Рагнарёк прямо здесь, на его отшибе. Если огонь не завернет и сюда, в уютный триклиний графа, можно скоротать ночь дикой жатвы прямо на седалище графа, раз уж оба хозяина земель и строений мертвы, а до наследников когда дело дойдет. Да и всему замку осталось стоять на земле считанные дни, если не часы – ярл Рёрик его не развалил, хоть уже и поджег мыслью о мщении, а уж король Карл несомненно не оставит от него камня на камне в наказание всему роду графов, а ранее герцогов Ангиарийских.

Теперь уж легко было догадаться об апофеозе заговора. Там, в стене, в нужном месте, была ради покушения на Карла устроена тайная дверь, покрытая слоем камня. А к той тайной бойнице в придачу устроены были где-то наверху подобные ласточкиным гнездам еще и тайные бойницы для трех или четырех лучников. Целями тех охотников были волки-телохранители Карла. И вот, кабы не поразительная прозорливость барда Турвара Си Неуса, язычника, посланного Тобою, Господи, к Карлу земным ангелом-хранителем, пришлось бы королю франков разделить судьбу первого варвара на римском престоле, готского короля Одоакра, свергшего последнего императора Рима, Августула, а именно – быть разрубленным пополам на исходе неверной своей судьбы.

На то и рассчитывали граф Ротари и его дядя Гримуальд, разящая рука заговора. А что они рассчитывали делать потом, как спастись самим от гнева франков, как выставить убийцей ярла Рёрика, то я додумать, вернее довыдумать не успел. В кресле графа было удобно, спокойно и величественно. На хозяйском месте я с успехом вообразил графом себя самого. Бес легко отвлек меня от молитвы всякими гордыми картинами сытной власти, и я едва не заснул. Дымом здесь, напомню, почти не пахло, огонь пока явно не угрожал триклинию.

Очнулся же от странного шороха-хруста – такой бывает, когда кто-то тяжелой, но скорой поступью идет по крупному сухому песку. И будто бы прямо из стены медленно выступил на четырех ногах какой-то весь сонный грифон, видно, потревоженный гулом огня и схватки. Тотчас я слетел с кресла, но не кинулся к лестнице в обход еще не проснувшегося толком грифона. Вот моя беда с детства: чем страшнее и больнее, тем мне любопытнее. Видно, с этим качеством и выходил я так тяжко из чрева матери на опасный свет, но вышел-таки, иначе бы умер от страха еще внутри, в утробе ее. Приняла мать мою смерть на себя. Когда-нибудь это свойство меня погубит, но в замке, напротив, помогло исполнить, возможно, одно из главных Твоих, Господи, велений – свести вместе судьбу и милость.

- Ты уже здесь, грек? – услышал я знакомый голос, обращавшийся ко мне на латыни.

- Здесь, ваша светлость, - пораженный, отвечал графу Ротари новомодным среди варваров обращением.

- Значит, так велел Бог, - с хриплой натугой возвестил граф и добавил уже свое повеление: - Помоги мне подняться, грек.

Прижимая святой образ к груди одной рукой, другой подхватил графа под плечо и с немалым трудом помог ему встать на ноги. Тогда пригляделся к нему и похолодел: каким-то чудом – тоже по велению Твоему, Господи, - некими тайными и короткими переходами граф добрался до своего личного триклиния, неся в плоти своей кинжал, впившийся в нее почти по рукоять. Бард немного промахнулся жалом ярла Рёрика: видно, граф успел чуть присесть, и кинжал вонзился в его плоть немногим выше сердца.

Когда граф поднялся и тяжко оперся руками на стол, он плечом оттолкнул меня прочь и тяжкой, шаркающей поступью двинулся к своему седалищу, так же – на четырех: ногами – по полу, руками – по столу.

- Где изображение Бога, грек? – сурово вопросил он, только в самой близи заметив пропажу.

- Здесь, со мной, ваша светлость, - едва ли не преданно отвечал ему.

- Значит, так хотел Бог, - вновь повторил граф и, когда полумертвым весом опустился в кресло, отдал новое повеление: - Поставь на место и начинай.

- Что начинать, ваша светлость? – не уразумел я, по греховному невежеству своему.

- Крести меня во Иисуса Христа, - велел граф. – Пора пришла.

Кровь ударила мне в голову, а сердце ткнулось из груди наружу, прямо в Твой святой образ, Господи, словно пыталось само облобызать его.

Я вынул святой образ из сумы и осторожно укрепил его на навершие кресла, чая себя отцом Августином, коего вот-вот унесет поток – но не водный, а кровавый.

- Разве не для того Бог послал тебя ко мне, зная мой смертный час? – вопросил граф, и его руки бессильно лежали на подлокотниках кресла. – Что стоишь безмозглым дурнем? Я жив, а не мертв. Успей крестить меня, пока я еще жив. Бог не простит тебе промедления.

- Вода нужна, ваша светлость. Где же воды взять? – истинным дурнем вопросил я.

- Воды? – не изумился, а словно усмехнулся граф, усмехнулся всей плотью своей, дрожью тела. – То моя оплошность. Чаял успеха, потому отложил. Что же, кровь вместо воды не подойдет?

- Кровь? – так и обомлел я, догадываясь о чьей крови речь, и Ты, Господи, тотчас напомнил мне о тех Твоих мучениках, кои и вправду омылись от грехов и крещены были кровью; я же с облегчением ответил графу: - Кровь подойдет для свершения святого Таинства, когда нет воды, и даже персти земной не собрать.