Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

Перепечатанную мной «Розу Мира» я давал читать самым — самым избранным. Я очень дружу с Ю. и его женой, Анной Соломоновной. Арабист Исаак Моисеевич Ю. мой самый близкий друг. Я принес им «Розу Мира», и они ее прочитали. Как только прочитали, хоп, у них обыск. КГБ — «гестапо» пришло с обыском и стало изымать книги, огромное количество книг — шесть мешков. И чекист хапнул «Розу Мира», открыл: «А это что такое?» Анна Соломоновна говорит: «Это мистическая вещь». Он ее в мешок. Она: «Нет, вы не имеете права, это о потусторонних мирах, здесь о политике ничего нет». Чекист бегло перелистал ее: миры нисхождения, метаистория русской культуры, и оставил. Анна Соломоновна мне сказала так: «Они уже насытились, шесть мешков уже изъяли…» Причем у них изъяли редчайшие книги по иудаистике, дореволюционные издания, их издавали, когда большевиков еще не было… И это очень большая ценность.

А стихотворения цикла «Предварения» он мне передал, чтобы я их размножил фотоспособом. Потому что он считал: эти стихи — борьба за мир. А потом сказал, чтоб я их не переснимал — он внесет туда дополнения… Я их переснял, размножил, передал каким‑то людям, а негативы у меня до сих пор в чемодане…

Фотографировал я Андреева однажды — 24 февраля 1959 года. Я же профессиональный фотограф. Я с пятью осветителями снимал! Я знаешь какие портреты девах делал? — обратился он к Потупову.

— Голых? — добродушно ухмыляясь в бороду, спросил Потупов.

— Ну, допустим, декольтированных, — серьезно отвечал У. и продолжал: — Даниил Леонидович сам мне говорил: «Надо бы, чтоб вы меня сфотографировали». Но недостаток времени, я работал тогда на фотофабрике с девяти пятнадцати до двенадцати ночи… А почему? А потому, что меня никуда на работу больше не брали. Прихожу на завод, мне говорят — нет, не надо, поскольку в моих документах зашифровано, что я не имею права работать. А на фотофабрику меня устроил Семен Моисеевич Левит. Там знали, что мне работать нельзя, но все‑таки взяли и сказали, что работать я буду за 60 рублей, без выходных… Поэтому я все откладывал, откладывал съемку Андреева — некогда, некогда. А потом — я у него часто бывал, но урывками — надо было тащить чемодан, штатив, фотоаппарат…

Наконец я собрался с силами. Все привез. Фотоосветитель ему причинял боль — резкий яркий свет, жар, поэтому я не ставил контражур. Сказал ему, какую принять позу. Он лежал в постели, вставать не мог. Вообще он был худой, с ввалившимися щеками, а тут у него не отходила вода. Он, казалось, весь пропитан жидкостью — ноги толстые, лицо опухшее. После нескольких дублей в одной позе он почувствовал острую боль в сердце — получилась другая фотография. Потом его чуть — чуть отпустило, и они снялись с Аллой Александровной, в обнимку. Когда ему совсем стало плохо, она отошла в сторонку и стала наливать лекарство — валокордин. И когда она стояла со склянкой, а он, откинувшись, лежал совершенно посеревший, — это еще один, большой снимок…

Снимки я привез ему через три дня, и он был очень растроган. Я ему сказал: «Будущие поколения будут вас чтить как величайшего поэта русской земли». Я ему все время эту мысль внушал, потому что он, иногда это с ним бывало, считал, что творчество его никому не нужно, что жизнь его прошла совершенно напрасно, что все, что он сделал, будет выкинуто свиньям под хвост. А я говорил, что у него гениальные произведения, что такой рифмы, такой ритмики нет ни у кого, что он явление уникальное, в одном ряду с Гомером, с Гете… Я даже ему руку целовал.

Ведь вокруг него никого не было. Были — старичье разное, а молодежи — никого. И я тогда трепался в тысячу раз лучше, чем сейчас, — о Модильяни, о разной хренотени. Разглагольствовал о том, что техника письма Рафаэля устарела, что классицизм — это дерьмо, а нужно современное искусство. Говорил то, что говорят сейчас антирусские элементы.

Когда мне нужно было уходить, — я на износ работал на этой фабрике, — ему говорил: «Извините, я вас отвлекаю, задерживаю». А он мне: «Ничего, ничего, подольше задержите меня в этом мире».

Он меня называл на «вы».

Первые рукописи Даниил Леонидович мне давал на перепечатку очень осторожно, боясь, как бы я не отнес их в «гестапо». Мало ли что… Одним из первых он мне дал цикл «Янтари», потом «Рух», «Гибель Грозного». О «Демонах возмездия» не шло и речи. Потом, может быть, цикл «Зеленою поймой», последовательности я не помню. А затем уже Алла Александровна давала мне все подряд, и «Розу Мира», которую я стал кусками перепечатывать.

У больного Андреева часто бывал его друг Ивашов — Мусатов, очень хороший человек. Они сидели, разговаривали, вместе пили чай. Помню, я говорил, что советская власть скоро кончится, а

Сергей Николаевич возражал: «Никогда не кончится, потому что это власть народная…» Он и хоронил Андреева.

Татьяна Усова у него не бывала в это время. Она на него так окрысилась, что… Она не могла ему простить женитьбы на Алле Александровне. Алла Александровна уверяет, что они на похоронах пожали друг другу руку.

Снимал я и Аллу Александровну. Уже через несколько месяцев после смерти Даниила Леонидовича. Она пришла к нам, пила чай, и я ее снял в разных позах. И она сказала: «Зачем вы меня снимаете? Я еще долго проживу».

Помню эстетский портрет Даниила Андреева работы Смирнова — интересный портрет. Сам художник его, правда, очень не любил, но всегда вешал на стену, когда к нему приходил Андреев. А когда уходил — снимал. И вот как‑то Даниил Леонидович сел под портретом, а он на него свалился, — ясно, что был повешен второпях.

У. снимал Андреева и на смертном одре. Я этой фотографии не видел, видевший Потупов говорит, что снимок впечатляющий. Вообще, неизвестно, что таит в себе андреевский архив У., занимающий, по его словам, два чемодана. Для памяти поэта У. сделал немало. Благодаря ему сохранились и опубликованы воспоминания нескольких друзей Даниила Андреева, не говоря уже о прекрасных фотографиях и первых публикациях стихов. Преданность памяти поэта слышна в самих интонациях его рассказов. А то, что рассказывал У., замечательно непосредственностью, небрежно рассыпанными подробностями. Непосредственностью именно того дваддатилетнего У., который умел восхищаться поэтом, был запальчиво красноречив и считал себя революционером. Что‑то он явно умалчивал, опускал, что‑то вольно или невольно искажал, как, впрочем, всякий воспоминатель.

Его рассказы столько же о Данииле Андрееве, сколько и о себе. Да, он таков, «бывший политзаключенный и профессиональный революционер» — простодушный и очень подозрительный. То детски упрощающий, то глубокомысленный. Разглядывающий мир то в близорукую лупу при свете настольной лампы, то в дальнозоркий бинокль.

А может быть, я, сторонний наблюдатель и слушатель, ошибаюсь.

При нашей недавней встрече он заметил:

— А все же Сталин — старый русский интеллигент!

2001

МЕСТОПОЛОЖЕНИЕ, СУДЬБА

Писательство — занятие сакральное. С этим соглашаются даже безбожники.

Сергей Довлатов родился в эвакуации, в Уфе, 4 октября 41–го года. Через несколько недель его мать шла с коляской по голой, в отгоревших остатках липовых листьев Пушкинской аллее, когда ее остановил незнакомый человек и высказал дикую просьбу: «Я бы хотел ущипнуть этого мальчишку». Она возмущенно отказалась, но запомнила странную встречу на всю жизнь.

В том октябре в Уфе оказался Андрей Платонов, где у него, как известно, украли чемодан с рукописями. «Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым», — утверждает Довлатов в рассказце «Судьба». Наверное, он верил, что сама судьба склонилась над его младенчеством грустным крестьянским лицом удивительного русского писателя.

Я порадовался, когда узнал, что кроме Аксакова и Нестерова мой земляк еще и Довлатов.

А потом вообразил, что и на мне мог ненароком остановиться взгляд великого человека. Не Платонова. Он, когда я родился, уже вряд ли вспоминал уфимскую осень и, наверное, успел смириться с пропажей рукописей. Я говорю о Данииле Андрееве, у которого тоже пропали рукописи. Как раз в год моего рождения. На Лубянке.

Одно из последних его путешествий было плавание на пароходе из Москвы в Уфу и обратно. В Уфе он был, по всей вероятности, 15 июня 58–го года. В этот день мне исполнилось одиннадцать лет. И может быть, где‑нибудь на улице Гоголя или Аксакова, пыльной, в кривоватых деревянных домишках, он и взглянул на бредущего по тротуару худенького мальчишку. Не знаю, не помню, но представляю.

Или нет, это было на Белой. Я сидел на краю плота, невдали от гудящего земснаряда, с удочкой, вглядывался в подрагивающий на быстром течении поплавок, когда мимо проплыл нарядный белый пароход. С верхней палубы гремел бодрой музыкой репродуктор, так досаждавший в пути Андрееву, и он скользнул взглядом по грудам бревен на берегу, по золотящимся плотам, по рассевшимся на них, машущим руками ребятишкам.