Письма Колумбу. Дух Долины - Рольф Эдберг

Ваши плавания помогли создать реальный образ земного шара. Наши выходы в космос должны были даровать нам взгляд на Землю со всем сущим на ней как на единое целое и место поразительной, но хрупкой красоты, жить в котором — космическая привилегия, а сохранить для жизни — космическая задача.

Только поняв природу, человек поймет самого себя. То, что мы теперь узнали о взаимосвязях, должно на новом уровне соединиться с тем, что составляло суть простой мудрости индейца, — мудрости, которую мы утратили. Как организм я связан со всем, что доступно моим органам чувств. Я существую только совокупно со своей средой, как частица вечного потока, вечного процесса. Моя земная оболочка вылеплена из крупиц, рожденных на космических просторах. Я состою из тех же элементов, что горы, леса, берега.

Все это внушает смирение и уважение. Отвечать за свои поступки — вопрос этики. Этика, принимающая в расчет все наше окружение, стала экологической необходимостью. Ее следует также возвести в ранг эволюционной необходимости.

В тишине южного вечера начинает сверлить душу чувство, которое и не сразу назовешь, — возможно, чувство вины. Сколько ни пытайся закрывать глаза на то, что происходило и происходит, как ни манипулируй утверждениями, отговорками и самообманом, все равно, надо думать, в глубине души шевелится едкое чувство вины перед живой землей и перед народами, на спинах которых мы ездили. Наши неврозы, наш стресс, обращение к искусственным стимуляторам — что это в конечном счете, как не проявления коллективного чувства, что нами что-то предано? Не на вине ли, в сущности, возведена вся наша материальная цивилизация? Многое надо нам искупить, чтобы в душе утвердился мир.

Подобно наблюдателю на корабельной мачте, всматриваемся в неведомое за окоёмом. Что мы рассчитываем найти?

Будущее — не девственный остров, вырастающий из волн морских. Наше сегодня — вчерашний день следующего поколения, и грядущее этого поколения будет отмечено печатью наших нынешних дел и недоделок, подобно тому как наше собственное сегодня — часть узора, плетение которого началось в далеком прошлом. От того, что мы делаем и чего не делаем сегодня, зависит — будет ли вообще у следующего поколения грядущее.

Вероятно, многое сложится не так, как мы надеемся или опасаемся сегодня. Но не во всем развитие идет вслепую. Наши поступки в немалой степени окрашиваются представлениями о будущем. А потому в каких-то пределах наши представления о грядущем могут его формировать. Если смириться с мыслью о неизбежности кораблекрушения, оно может совершиться как исполнение пророчества. Но и утопии могут стать реальностью, если подчинить им наши действия.

Планетные ресурсы на исходе, дело к вечеру, сеньор Альмиранте. И все-таки еще не поздно, постанови мы жить на условиях, определенных нам Землей.

Так просто — и потому так трудно!

Темнота наступает с моря стремительно и бесшумно. Все хуже различаю обводы «Капитаны» и «Сантьяго» там, на баре. Прибой, что мимо них крадется к берегу, звучит как собственное эхо.

Ямайка, весна 1973

Дух Долины

Моей дочери Биргитте — листки из дневника паломника

Дух Долины не может умереть, его имя — загадочная мать.

Из «Книги о Дао»{33}

Так встречает тебя Африка.

Отголосками утра планеты и таинством еще не открытого, раздумывая над своим прошлым и предвкушая грядущее.

Зрелая и матерая, но все еще пронизанная беспокойством неуемных геологических сил и хрупкая под растущим давлением людских полчищ.

Резкими контрастами и пестрым разнообразием: густой сумрак убывающих дождевых лесов чередуется с палящим светом растущих пустынь; от холода снежных шапок Килиманджаро и Лунных гор стынет кровь, а камни глубоких низин обжигают, точно раскаленное железо; красуясь перед зеркалом великих озер и рек и пригибаясь под ударами чудовищных ливней, — и в то же время страдая от упорных засух и жажды; богатейшая и беднейшая из частей света; подавляющая своим покоем и сокрушающая своим неистовством.

И однако, при всех своих зримых крайностях застывшая в некой внутренней неизменности.

Брызжущая красками, но с преобладанием двух цветов — коричневого и зеленого. Коричневый — от почти золотистых блесток засушливой саванны, пустынь и высохших русел до запекшейся корки полей, истекающих кровью от острых копыт и пожаров; зеленый — все переливы лесов и кипящих жизнью полей после обильного дождя; коричневый и зеленый, сверкающие в час полуденного зноя или размытые в мягкую пастель вечерней и утренней мглой.

Достаточно большая, чтобы вместить Европу, Аравию и Индию, с роями племен и наречий, с оттенками кожи от светлой бронзы до черного дерева, с остатками народа пигмеев и с богатырями, живым подобием великанов из народных сказаний; место встреч и страннический путь — для покидающих материк и для возвращающихся к нему.

С еще сохранившейся пышностью флоры и многообразием сотворенной эволюцией фауны; мир с запасами первозданной дикости и энергии, перед которым ты чувствуешь себя маленьким и бросаешь в костер плащ человечьей самонадеянности.

И все это будит в тебе влечение к истокам, к лейтмотиву, отчего былое становится насущным. И близким.

Паломничество

1

Откинув полог палатки, вижу над темным гребнем Ламагрута красную, как лагерный костер, зарю.

Я мешкаю, прежде чем выйти. Хочу уловить зыбкие признаки нарождающегося дня. Отмечаю, как выступают из сумрака ближайшие акации и ландшафт обретает все более твердые контуры.

Тропическое утро коротко. На ваших глазах оно снимает с ландшафта ночной покров, проявляя дневное изображение за те быстротечные минуты, когда природа словно затаивает дыхание.

Ночной ветер пошел на убыль. Его прохлада еще ощутима, но теперь уже скоро над саванной и плоскогорьем поплывет дневное знойное марево. В мягком утреннем свете редкая трава кажется золотистой и бархатной; вскоре станет шершавой сушью. Стадо газелей, нарисованное тушью на красном фоне зари, трогается с места и скользит мимо палатки, чтобы затем слиться с саванной. Этот ландшафт: такой чистый, могучий, спокойный. Покатыми длинными волнами уходит он к одетому кустарником скальному массиву Наибор-Соит, что вздымается, подобно острову, над морем травы. И все так естественно, так очевидно.

Покой для души и безбрежные дали, где можно странствовать бесконечно, без спешки и без цели.

Делаю несколько глубоких вдохов. Чувствую, как меня наполняет великая легкость и животворная уверенность. Словно каждая клеточка возглашает: здесь твоя родина{34}. Обыденное «я» упирается и спорит. Хоть я и прежде испытывал то же ощущение при встрече с Африкой, однако знаю, как легко воображаемые настроения принять за подлинные. Столько читал и слышал от других о чувстве возврата на родину в этом ландшафте, что обещал себе быть начеку, относиться с иронией ко всяким влияниям и готовым восприятиям.

Но, пытаясь внушить себе, что все это — чистое воображение, я убеждаюсь, что отрицание как раз и заключает в себе самообман. Чувство возврата после долгого отсутствия слишком сильно, чтобы его можно было изгнать. И это вовсе не то же, что странное узнавание, какое порой ощущаешь в чужом краю. Нет, это как сновидение, которое нельзя в точности воспроизвести, однако оно дразнит сознание намеками, такими же летучими и неуловимыми, как силуэты рассветной поры.

Годы усилий с редкими минутами счастья, когда ты бывал в ладу с собой, и хандра всякий раз, когда чувствовал свою слабость, эти годы становятся далекими и несущественными. А вся действительность, заключающая в себе и начатие, и свершение, — здесь.

Клетки помнят…

2

Ночи, полные звуков, затихающих под утро, — звуков охоты и бегства, страсти и страха. Как они близки, когда лежишь под брезентом палатки.

Раскатывающееся над плоскогорьем булькающее хриплое рыканье львов в овраге. Стук копыт и звонкое ржанье: «ква-ха-ха, ква-ха-ха» — бегущие зебры. А в промежутках — вопли и вой гиен, иногда приглушенно, точно сам ночной край причитает или гротескно хихикает, иногда — жутким рваным фальцетом, когда гиена выражает свое довольство при виде добычи или во время спаривания. Далекие сирены шакалов, трескотня и посвист потревоженных павианов, тяжелые взмахи крыльев, когда перед самым рассветом стервятники снимаются с древесных крон, чтобы начать свою всевидящую рекогносцировку саванны. И все это подхвачено и синкопировано ночным ветром, перебирающим колючки и дергающим палаточные колышки.