Три последних дня - Анна и Сергей Литвиновы

Потому звонок выдернул ее из постели. Пока выплыла из сладкого сна, кряхтя поднялась, добежала до телефона – аппарат уже умолк. Алевтина Юрьевна чертыхнулась, но снова бухнуться в кровать не успела – вновь затрезвонили.

– Але, – буркнула она.

– Привет, бабуль! – весело отозвался на другом конце линии голос внучки.

– Татьяна? – Пожилая женщина удивилась несказанно.

С внучкой они не то чтоб не ладили – держали абсолютный, глухой нейтралитет. Пока Танюшка девочкой была, Алевтина Юрьевна работала, видела ее редко. А если приходилось пестовать, жертвуя собственным отпуском, была с ней строга. Тем более что ребенок далеко не сахар. К шитью, хозяйству, тихим играм ни малейшей склонности не имела. Дружила с мальчишками, ходила с ними на рыбалку, играла в казаки-разбойники. Постоянно сваливалась то с забора, то с крыши сарая. Бабулиного авторитета не признавала: вместо того чтоб покаяться и ошибки признать, нахально дерзила.

А уже лет в четырнадцать откровенно зубы показала, когда мать попробовала ее на лето в деревню отправить: не поеду, мол, и все. Юлька (тоже дама с характером) все же настояла на своем, привезла дочь в Козихино, но Танька и дня в деревне не прожила. Чемоданчик свой в зубы и рванула в Москву на электричках.

С тех пор они долго не виделись. Лишь когда Таня закончила институт, устроилась на работу, посолиднела, стали общаться. Изредка, сквозь зубы. И вдруг – звонит! Неужели случилось чего?!

Однако голосок веселый:

– Бабуль, я тут ребеночка завести задумала!

Алевтина Юрьевна, конечно, обрадовалась:

– Да ты что? А какой уже срок?

– Никакого пока, – хихикнула Татьяна. – Только планирую, как все современные люди. – И затараторила: – Но ты ж понимаешь, возраст у меня уже старородящий считается. (По их, деревенским, меркам Танька вообще считалась перестарком.) Вот врач и велела: узнать, как у матери беременность протекала? Как у тебя? У мамули-то я все вызнала, вот теперь тебе звоню.

– Как протекала? – несколько растерялась старуха. – Да нормально протекала, как у всех. Сначала на огурцы соленые тянуло, где-то в двадцать недель – жор напал, за десять дней – восемь килограммов набрала.

– А родила в срок?

– А кто ж его знает. Но пузо уже на нос лезло.

– Где рожала?

– Да тут, у нас. В Козихине тогда еще своя больничка была. Ее в перестройку закрыли.

– Сама справилась или кесарили?

– Сама, сама… Я молодая была, здоровая.

– Закричал ребенок сразу?

– Юлька-то? А то. Так заорала, что врач сказал: певицей будет.

– Не обезболивали роды, наркоз не давали?

– Да о чем ты говоришь! Кому тогда в голову приходило обезболивать? Считалось, это естественный процесс.

– То есть ты все время, пока рожала, в сознании была?

– Один раз чуть сомлела… Но врач нашатырь дал понюхать – сразу аж подскочила. Так что не бойся, Танечка. Род у нас крепкий. Мы рожали, и ты деточку произведешь.

– Надеюсь, – усмехнулась Татьяна. И вдруг спросила неожиданное: – А кроме мамы моей, у тебя другие дети были?

– Господи, да с чего ты взяла?.. – опешила старуха.

– Ну, сама ведь говоришь: молодая была. Здоровая. А родила только одного. Да и то девочку.

– А время тогда какое было? – рассердилась Алевтина Юрьевна. – Родить хоть десяток можно – кормить как? Да и не от кого мне было детей плодить. Дед твой, царствие ему, конечно, небесное, разгильдяй был. Никакого толку с него. Только и умел стакан хватить да с газеткой подремывать. Слушай, а ты-то муженька себе хорошего нашла?

– Хорошего, ба, лучше не бывает, – как-то неуверенно ответила Таня и заспешила прощаться: – Ну, ладно, спасибо тебе.

– На свадьбу-то хоть позови!

– Обязательно, бабуля, всенепременно, – заверила лживым голосом.

И отключилась певчая птичка.

* * *

Таня положила трубку. Вздохнула. Проверила баланс – звонок обошелся ей в огромную сумму.

Похоже, нет здесь никакого «индийского кина». Бабка вся простая, как на ладошке. Нужно другое объяснение сходству между мамой и Глэдис искать… Что-то вертелось в голове… очень тривиальное, очевидное…

«Прежде всего надо найти в Интернете фотографии этой Хэйл. Увеличить, рассмотреть повнимательнее…»

Таня включила компьютер, вышла в Сеть, вбила в поисковике: Глэдис Хэйл, корпорация «MFP».

И лэп-топ неожиданно просто взорвался ссылками. Причем последнее обновление появилось всего четыре минуты назад.

«Трагическая гибель американской бизнес-вумен», – прочитала Татьяна первый заголовок. Ахнула, открыла статью, прочитала.

И поняла: тянуть больше нельзя. Связаться с отчимом ей нужно немедленно.

* * *

Юлиной фотографии у Ходасевича не нашлось.

Не в его привычках любоваться портретом жены. Тем более бывшей. Пришлось полагаться на память, тренированную долгими годами аналитической работы.

Он сделал глоток чаю. Закурил. Вновь взглянул в монитор – оттуда ему улыбалась неведомая американка по имени Глэдис Хэйл. Поразительно. Просто поразительно. Совпадало все: овал лица, разрез глаз, форма губ…

Вспомнил строку из Таниного электронного письма:

«И прическа у них с матерью теперь один в один!»

А изменить цвет волос и форму стрижки Юлию заставил Мирослав.

Вот и разгадка его внезапно вспыхнувшей страсти.

Господин Красс, похоже, был (как минимум!) знаком с обеими женщинами. И наверняка задумал извлечь личную выгоду из их поразительного сходства.

Юлия его давняя знакомая.

Как он связан с Глэдис – предстоит выяснить.

И еще.

В чем причина сходства женщин? – заскользил остро отточенный карандаш по бумаге.

Совпадение? В него полковник не верил.

Родственный фактор тоже можно исключить.

Юля – Глэдис – Мирослав — черкнул полковник.

Юля – Мирослав – Глэдис.

Мирослав, очевидно, здесь связующее звено.

Авантюрист. Некогда осужденный за угон рейсового самолета. Человек без родины. По профессии хирург. Хирург. А специализация у него…

Валерий Петрович вздохнул с облегчением. Ну конечно же!.. Как он сразу не догадался?!

* * *

Давно. ФРГ. Мирослав Красс

Мирослав ненавидел брата и презирал себя. И с отвращением смотрел на всех вокруг.

Карл добился своего. Брат испортил Мирославу всю жизнь.

Кем он был до побега? Молодым, но подающим большие надежды хирургом. Его визитную карточку с прямым телефоном больные хранили как зеницу ока и передавали только в надежные руки. Его репутации не повредила даже трагическая, нелепая смерть трех его пациенток.

Он жил пусть в социалистическом государстве, но в хорошей квартире. Ездил на машине. Проводил вечера в ресторанах. Временами погружался в бурные волны страсти с благоговеющими перед ним медсестрами или пациентками.

А еще он находился в начале любви. Мирослав чувствовал это. Любви – к той советской девушке, что встретилась ему столь неожиданно. К Юлии, чье лицо и фигура снились ему чуть не каждую ночь.

Но ничего нельзя продолжить, и ничего – исправить. Разве что размышлять: почему ж ему бог дал в возможные спутницы соотечественницу? Русскую? Вернее, не дал – лишь поманил. И столь быстро отнял.

Он в своей повседневной жизни уже и забывать стал, что сам не чех, не словак… В социалистической Чехословакии немногие обращали внимание на национальность. А может, ему было в Карловых Варах так комфортно жить оттого, что он своим происхождением словно представлял в маленькой стране Большого Русского Брата? И к нему уже потому априори относились с почтением? Уважали и даже слегка побаивались? По крайней мере, когда расследовали смерть пациенток в клинике, ни на секунду не допустили, что Мирослав может быть виновен.

Но молодой врач, как говорилось в подстрекательских программах «Голоса Америки» и Би-би-си, выбрал свободу. Только кто он теперь? Вчерашний заключенный. Соучастник убийства. Безработный, дурно говорящий по-немецки. Снимает комнату в пансионе – настоящем клоповнике. Денег хватает только-только, чтобы не умереть с голоду.

Жизнь Мирослава, казалось, безнадежно вывихнулась и никогда уже не будет такой, как прежде. Даже пива он не пил с того самого дня, когда его выпустили из немецкой тюрьмы. В тот раз позволил себе два гросс-бира, но, едва принесли счет, быстро понял, что не про него честь. Изредка, по случаю праздника – Рождества или Пасхи, – он может позволить себе такую трату, но не чаще.

…Наступало то время суток, тот короткий промежуток с четырех до семи пополудни, когда городок оживал. Бюргеры и бюргерши сидели в ресторанчиках, делали прически и ходили по магазинам. Улицы были полны народу.

Начиная с семи начнется исход, а к восьми улицы совершенно опустеют. Закроются магазины и даже кафе. Город станет готовиться к завтрашнему трудовому дню.

В краткое время ежевечернего оживления Мирослав всегда старался оказаться где-нибудь ближе к центру. Вот и сейчас он шел по главной улице немецкого городка в стоптанных туфлях и тех же самых выцветших джинсах, в которых сел в самолет в тот злополучный день.