Последний защитник - Эндрю Тэйлор

об этом. И об обстоятельствах, ее сопровождавших. Какое-то время в городе только об этом и говорили.

Бекингем, обладающий незаурядным актерским талантом, ловко изобразил, будто его переполнила скорбь:

– Я согрешил, но скорблю об этом всей душой. Собственно, я пригласил некоторых достойных людей завтра на День смирения. Смирения и раскаяния. Прежде всего это касается меня самого.

– Нам всем есть в чем покаяться, сэр.

– Это правда, сэр, истинная правда. Как я уже говорил, мы живем в греховные времена, и королевский двор подает всем прочим людям самый дурной пример на свете. Но следует проявлять милосердие, ведь, как вы справедливо заметили, всем нам есть в чем покаяться, не так ли? Я лишь надеюсь, что Господь примет завтра наши молитвы. Мне вспоминается библейская история о лепте вдовицы, и сие дает мне надежду. Какими бы ничтожными мы ни были, мы должны молиться, должны стремиться делать добро и искренне раскаиваться в своих грехах. Завтра мы услышим проповедь доктора Оуэна, и я уверен, это окажется чрезвычайно поучительным. Вы помните этого священника? Ваш отец часто к нему обращался. Как и бедный Вил, с которым вы уже познакомились, после Реставрации Оуэн был лишен прихода, но это исключительный праведник.

На мгновение Кромвель отвлекся и с интересом спросил:

– Господин Вил – священник? Тот человек, который привез меня сюда в экипаже?

– Да. Вернее, бедняга прежде был им. После Кембриджа он был капелланом в армии, а потом служил в одном из моих приходов, пока его у него не отобрали.

– Господин Вил носит шпагу.

– Да, носит. И знает, как ею пользоваться, служа праведным интересам. Но я уверен, когда эта страна снова станет подходящим для христиан местом, Вил перекует меч на орало, а я в качестве вознаграждения найду ему новый приход. Так вы придете завтра, сэр? Это бы очень много для меня значило.

Кромвель замешкался. С какой стати его присутствие или отсутствие вдруг имеет для Бекингема какое-то значение? За всем этим должен скрываться какой-то потаенный план. С другой стороны, он вряд ли мог себе позволить нанести обиду герцогу, который был готов предложить ему дружбу и деньги. В конце концов Ричард уступил, заметив:

– Но я ведь подвергну вас опасности, если приду. Да и для меня самого это весьма рискованно. Если Даррел узнал меня, то вполне могут узнать и другие.

Но Бекингема это нисколько не смутило. Он продолжал разливаться соловьем:

– В этом доме никто и никогда не причинит вам вреда. Дорогой сэр, я обещаю вам это. Клянусь могилой своего отца! Кроме того, – продолжил герцог уже не так напыщенно, – если на вас будут зеленые очки, никто вас не узнает. Признаюсь, я удивлен, что Даррел вас узнал, даже когда вы были без очков. Надеюсь, вы меня простите, если я скажу, что вы сильно изменились – невзгоды оставили свой след.

– Я… я не совсем уверен, что…

– Пообещайте, что придете послушать доктора Оуэна. Вил будет вас охранять. А потом, – Бекингем обворожительно улыбнулся, – мы подумаем, как мне лучше всего помочь вам и вашей семье.

В пятницу утром я облачился в свой великолепный воскресный костюм. Я вышел из дома в начале десятого. Ответа от Кэтрин не было. Стивен отнес письмо в чертежное бюро вчера рано утром. Вероятно, ее молчание объяснялось тем, что она больше не видела ни Роджера, ни его хозяина Вила. Если я не ошибался, это был хороший знак. Однако я все равно чувствовал разочарование.

Я шел по Стрэнду в направлении Уоллингфорд-хауса, который располагался в северном конце ристалища, между Уайтхоллом и Чаринг-Кросс. Тысячи раз я проходил мимо его позолоченных ворот, однако внутри никогда не бывал. Это было большое здание в форме буквы «Е», но без черточки посередине, построенное из кирпича, темного и покрытого сажей. Бекингем владел в Лондоне несколькими домами, в том числе Йорк-хаусом, внушительным особняком на реке. Но герцог, как и его покойный отец, предпочитал жить в Уоллингфорд-хаусе: хотя тот и был старомодным, однако располагался значительно ближе к Уайтхоллу и королю.

Несмотря на ранний час, во дворе за воротами уже стояло несколько частных экипажей и еще один ожидал разрешения на въезд. Я показал пропуск, который мне выдал Уильямсон. Он был подписан лордом Арлингтоном. Привратники пропустили меня и указали на помпезные двустворчатые двери в центре здания. Холл был полон слуг, одетых в ливрею Бекингемов. Герцог окружил себя всякими приживалами и любил подчеркивать, что они принадлежат лишь ему одному. Я подозревал, что многие из его домочадцев выполняли единственную функцию: только своим числом создавать иллюзию великолепия хозяина.

Дворецкий изучил пропуск Арлингтона, бросая на меня короткие любопытные взгляды. После этого два лакея повели меня вверх по широкой лестнице. На стенах висели огромные картины, задрапированные черным шелком. Возможно, благочестивая компания, собравшаяся здесь сегодня, могла счесть непристойным то, что было на них изображено.

На втором этаже слуги подвели меня к высокой, украшенной роскошными наличниками двери, которую охраняли два лакея. Один из них приложил палец к губам, показывая, что следует соблюдать тишину. А затем они одновременно распахнули обе створки, и на лестничной площадке послышался зычный голос проповедника:

– …Ибо худшие наши земные страдания суть не более чем укусы блохи в сравнении с тем, что ждет грешников, которые проходят через врата ада!

Комната поражала своими размерами и неброской роскошью. Герцог Бекингем, облаченный в великолепный черный костюм, восседал в дубовом кресле с высокой спинкой в самом конце помещения. Кресло стояло на подиуме примерно в фут высотой. Он сидел в одиночестве и выглядел настоящим королем, разве что некоронованным. Под золотистым париком его румяное, с крупными чертами лицо было неподвижно и напоминало маску. Под глазами виднелись мешки.

Все остальные в комнате стояли. Проповедник – священник с бледным лицом, имевший привычку брызгать слюной, когда увлекался собственной речью, – располагался на возвышении. Он произносил свою проповедь, заглядывая время от времени в толстую стопку записей. Я узнал его – Уильямсон следил за этим человеком. Джон Оуэн был выдающимся независимым священнослужителем и теологом, близким к Кромвелю во время Республики и пользующимся популярностью у офицеров Армии нового образца. Он до сих пор оставался довольно влиятельным и имел много друзей. Оуэн входил в число тех, кто призывал парламент принять Билль о понимании, что, видимо, и сблизило его с Бекингемом.

Время тянулось медленно. Доктор Оуэн был из тех ораторов, которые считают своим долгом ознакомить слушателей со всеми плодами собственной эрудиции. Кроме того, иногда он отступал от записей, пускался в рассуждения и импровизировал,