Ужин с соблазнителем - Наталья Калинина

И ни слова о продаже дома.

Еще через два с половиной месяца пришло это — последнее — письмо. Не знаю, кто его написал: оно было без подписи. Когда мама прочитала его, у нее поднялось давление и по ночам ее стали преследовать кошмары. Она сказала мне, что это письмо мог написать только потенциальный самоубийца.

«Он принял смерть безропотно и даже с благодарностью. Его лицо было безмятежно спокойным. Я обмыл его тело прохладной речной водой и завернул в чистую простыню. Я привязал к его туловищу старый мельничный жернов, который он таскал за собой последний месяц на цепи. Река приняла его охотно. Я долго вглядывался в толщу вод. Я видел его там. Он искупил чужие грехи, не успев совершить своих. Ему воздастся за это сторицей. А мне остается молиться за мою пропащую душу. Аминь».

Местные жители утверждали, что в том доме произошло еще одно убийство, в котором были замешаны монахи. Дело в том, что они вдруг покинули монастырь, побросав нехитрую церковную утварь, ульи, богатый урожай фруктов и овощей.

— Святого убили. Самого невинного, — рассказывала мне одна старуха. — Он ходил по дворам и все выспрашивал, какая кому помощь нужна. Помню, мне старую березу спилил, дверь входную починил, а моей соседке и вовсе новую сколотил. Ловкий был парень и очень сильный, хоть и монах. Они его хитро убили — спихнули с обрыва камень, а потом приехали на лодке — старик и молодой, и сделали вид, что это Божьих рук дело. Я неверующая, а все равно знаю, что Бог не может сделать такое, потому как он добрый и снисходительный к нашим слабостям. А вот люди, те что угодно могут друг над другом сотворить. Особенно если дело о деньгах заходит.

…Все исчезли куда-то. А, может, никого и не было? И этот дом с видом на роскошные, словно сошедшие со страниц книг моей мечтательной юности дали — не приснился ли он мне?

В который раз достаю из ящика стола платочек с инициалами Р.С. От него пахнет туалетной водой моей закадычной школьной подруги, с которой мы, помню, делили последний рубль и даже гривенник, но так и не смогли поделить чужое наследство. Я смотрю на гербовую бумагу. Здесь черным по белому написано, что мне принадлежит строение площадью в 250 кв. м., а также 2,07 га земли в н-ском районе Самарской области и так далее. Она совсем ничего не весит, эта бумага, но иногда она кажется мне тяжелее того жернова, который таскал за собой повсюду Глеб в последний месяц своей недолгой жизни.

Я думаю о том, что в тот последний месяц он был счастлив как никогда. Если я поделюсь с кем-либо этими мыслями, меня сочтут сумасшедшей.

Я молчу. Я лежу ночами без сна и вспоминаю этот дом. Ночами мне хочется поехать туда, поселиться совсем одной. Может, со временем мне захочется таскать за собой какой-нибудь жернов или гирю. Ибо я поняла, что казавшееся когда-то смешным на самом деле вдруг оказывается прекрасным. И наоборот.

Но об этом говорил еще Экклезиаст.

* * *

Помню, я пребывала в состоянии острейшей обиды, в чем не осмеливалась признаться самой себе. Дело в том, что моя мать после десяти с лишним лет, всецело отданных мне, вдруг обзавелась любовником, вышла за него замуж и, как мне казалось, отгородилась своей новой любовью от всего мира, в том числе и от меня, и я уже не могла распоряжаться ею, как делала это раньше. Мы все собственники в любви, хоть и не спешим в этом признаваться.

В ту пору я закончила десятилетку и решила назло матери не поступать в институт, разумеется, свой поступок я объясняла себе иначе, а главное, в конце концов сама поверила в это объяснение. Словом, я сказала: хочу сделать передышку и оглядеться по сторонам. И, кажется, добавила: лошадь и то время от времени выпрягают из упряжки и пускают пастись на луг.

Я отключила телефон и назло всем, себе в первую очередь, валялась допоздна в постели. Потом, немытая и нечесаная, раскладывала на ковре пасьянс, ничего не загадывая. Потому что у меня не было никаких желаний. Ближе к вечеру включала телефон, чтобы позвонить матери и доложить ей о том, что у меня все в порядке. Этот разговор носил сугубо формальный характер и напоминал диалог из плохой современной пьесы о разобщенности людей в большом городе.

— Это я, мама.

— Слышу, родненькая. Все в порядке?

— В полнейшем. А у тебя?

— Как раз сейчас говорили с Игорем о тебе.

— Понятно. На дачу едете?

— В субботу утром. Может, и ты с нами соберешься?

— Нет. Ну, ладно, до завтра.

— Постой. У тебя с финансами нормально?

— Да.

— Точно?

— Стопроцентно.

— Тогда я тебя крепко целую. Игорь передает…

Я швыряла трубку, выдергивала из розетки шнур и закуривала сигарету. Курить я начала тоже назло матери.

В тот день прежде чем выдернуть из розетки телефонный шнур, я прошлепала в кухню за спичками. Я не сразу отреагировала на звонок, но он оказался очень настойчивым.

— Вас слушают, — вялым голосом сказала я в трубку и закашлялась, поперхнувшись дымом.

— Мурзилка, я к тебе с преогромнейшей просьбой, — услыхала я как всегда бодрый и чуть-чуть ироничный голос отца. — Можно без предисловий и прологов?

— Нужно, папуля.

— Тут меня отыскал один старый дружок. Кажется, я тебе рассказывал о нем — некто Альберт Малышев. Вот он сидит напротив и смотрит на меня грешными глазами раскаявшегося в святости монаха. Мурзилка, я мог бы постелить ему на полу, хоть и чувствовал бы себя при этом последним негодяем, но Альберт пожаловал с дамой. Как тебе известно, у Тамары комната три на четыре, минус восемьдесят на метр двадцать, что под буфетом царя Соломона. Словом, Мурзилка, мы очень рассчитываем на твою тахту в кухне. Всего на одну ночь. Идет?

— Да, папуля, — не слишком охотно согласилась я.

— Мурзилка, если это нарушает твои планы, я позвоню Гридневу и…

— У меня никаких планов, папуля.

— Тогда будем у тебя через час с небольшим. Кстати, я получил сегодня гонорар…

Отец уступил мне свою квартиру полтора года назад. Что называется, по собственному желанию. Отныне он скитался по чужим углам, точнее кроватям. Мы любили друг друга весьма странной любовью. В какой-то мере это было идеальное чувство — ни один из нас не покушался на свободу другого. Я дорожила любовью отца. У меня и в мыслях не было ревновать его к какой-нибудь Тамаре или Светлане. Отец звонил мне довольно редко, с просьбами вообще никогда не обращался.

Я кое-как привела себя в порядок, застелила тахту, поставила на плиту чайник. В холодильнике было практически пусто, но ни сил, ни тем более желания сходить хотя бы в булочную у меня не нашлось.

Мягко говоря, я была удивлена — «дама» оказалась краснощекой пионерского возраста девчушкой с двумя жиденькими косичками и круглой детской попкой, обтянутой синими тренировочными брюками. Альберт был похож на ее старшего брата-студента. Правда, сидя напротив него за чаем, я углядела складку на переносице. У студентов, мне кажется, таких складок быть не может.

— Называй его Аликом, Мурзилка. Да я, честно говоря, и не помню его отчества. — Отец смотрел на друга влюбленно. — Остался таким же, как пятнадцать лет назад. Это что, вызов судьбе? — Он ласково потрепал Алика по плечу. — Или же ты заложил душу современному Мефистофелю?

— Может быть, — на полном серьезе сказал Алик.

Почему-то в этот момент я выронила ложку, и она, упав на мою пустую чашку, расколола ее на две половинки. Правда, чашка была с трещиной, напоминавшей прилипший ко дну волос. Из этой чашки с елочками я пила молоко в детстве.

В то время это не произвело на меня впечатления. Просто я встала с табуретки и выкинула осколки в помойное ведро.

— Ты что, теперь живешь с матерью? — спросил отец у Алика.

— Да. Мы купили дом и большой участок земли в Черниговской области. Почти даром. Дело в том, что рядом кладбище.

— Там очень страшно по ночам, — вступила в разговор девочка. — Все время кто-то шепчет, ходит, стонет. Я всегда спала там со светом. Папа говорит, это души умерших и их не следует бояться, но бабушка тоже боится. Когда мы с бабушкой спали в одной кровати, было тихо. Но папа говорит, что я уже взрослая и должна спать одна. Нет, папа, я больше никогда к тебе не поеду. Ты уж меня прости, пожалуйста.

— Она называет тебя папой? — спросил отец у Алика, когда девочка пошла принять душ. — Помнится, ты писал мне, что ей было шесть лет, когда вы с Валей поженились. Ты ее удочерил?

— Я не имею права делать это. Сам знаешь, какое у меня прошлое.

— Глупости. — Отец наполнил рюмки, и они с Аликом выпили, не чокаясь. — Тебя посадили за грехи других. Вернее, ты сам пожелал взять их на себя. Разве не так? Ты чист, как голубь. Это видно по твоим глазам. Мурзилка, ты встречала когда-нибудь более прекрасные глаза?

Наши с Аликом взгляды внезапно встретились. У него на самом деле были удивительные глаза — два ярко-голубых камешка в обрамлении густых черных ресниц. В их глубине что-то пульсировало — некий беспокойный перпетуум-мобиле.