Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде

под этот отсвет я читал. Пока компьютер не впадал в спящий режим, я лежал на матрасе и, закинув руки за голову и устремив взгляд в потолок, обдумывал происходящее в театре, вспоминал прожитый день, коллег, отца Никодима, родителей, детство. И что меня поражало, сны и воспоминания, приходящие здесь, в квартире отца, были цветными и очень реальными. Словно были вчера.

…23 февраля в детском саду каждому ребёнку было дано задание рассказать о дедушке, папе или брате. Было даже разрешено принести любой атрибут военной формы. Только оружие можно использовать, само собой, игрушечное.

Я в тот праздничный день принёс в сад солдатский ремень и фуражку отца. Весь день мы играли в военных. И девочки, и мальчики. Все, кроме меня. Я целый день отстаивал честь отца как защитника Родины. И вот почему.

Отец проходил срочную службу в пограничных войсках. В форме этих войск преобладает зелёный цвет. У других были морские бескозырки с двумя ленточками, на концах которых ребята рассматривали якоря, бережно передавая из рук в руки, пилотки пехотинца… Только у меня была фуражка зелёного цвета. И мальчишки надо мной смеялись. Но я-то твёрдо знал, что и ремень, и фуражка были настоящими, военными. Больше того, мама всегда говорила, что мой папа – участник боевых действий. Я только не знал, каких. Для меня любые боевые действия назывались просто войной. Гораздо позже я узнал, что мой отец, Павел Карлович Дрез, был участником советско-китайского конфликта. В этой самой фуражке и с этим ремнём…

А ведь у тех, перед кем я защищал папу, отцы, может, и вовсе не служили в армии. Но к концу дня я совершенно растерялся, не понимая, почему фуражка отца не болотного цвета, как у большинства… И когда отец приехал забирать меня из детского сада, расплакался прямо в раздевалке, с потрёпанной фуражкой в руках. Мне было невыносимо обидно, что у пограничников фуражки зелёного цвета. И отец, присев на корточки, чтобы быть со мной одного роста, обнял меня и тихо сказал, что этой фуражкой можно и нужно гордиться…

И я гордился. И сейчас, на минуту приоткрыв глаза, когда экран ноутбука потух, я снова испытал гордость за отца, служившего в рядах погранвойск. Я даже прослезился и, обернувшись к спящему, улыбнулся в темноту комнаты.

Отец мирно спал. И я опять погрузился в воспоминания. В сладкие грёзы подрастающего мальчика, мечтающего видеть своего папу рядом. Как можно чаще. Всегда. Когда по утрам мама зовёт завтракать и ведёт в детский сад, потом – в школу… Когда вечерами зовёт с улицы домой как птица, выкрикивая имя птенца из гнезда… Чтобы, прибежав, я обнаружил отца дома, лежащим на диване у телевизора…

Когда с классным руководителем и товарищами из класса ходили в походы в лес, где папы других детей учили нас выживать в лесной чаще и разводить костёр, я представлял, что и мой меня этому мог научить… Когда во дворе отцы других мальчишек играли с ними в футбол, мастерили из велосипедов мопеды и давали наставления, как на них ездить, я хотел, чтобы и мой папа улыбался моим первым победам…

Я был уверен, что мне повезло с отцом больше, чем тем ребятам, с которыми отцы жили. И, поскольку я всё вокруг одухотворял его присутствием, получалось, что мой отец всюду был рядом со мной. Всемогущий и всезнающий.

Всё чаще в моей памяти всплывали картины и сцены из жизни, где отец вроде бы должен и мог присутствовать, но, к сожалению, наяву его не было. Но я не унывал из-за своих несбывшихся детских желаний, а радовался тому, что в моей жизни был и остаётся отец, к которому можно прикоснуться и с которым можно просто помолчать.

Примерно так проходили мои дни, когда я стал ухаживать за родным отцом и жить в его квартире. Однообразно начиналось утро. В рабочем процессе проходил день, привычными стали вечерние спектакли, служба в церкви, ностальгический вечер и прерывистая ночь… И это были волшебные по своей сути мгновения. Магические.

Но менялся отец. Он слабел с каждым днём. И менялись я и моё отношение к миру. Например, с тех пор как мне стали известны истинные отношения Жени и Софии Ефимовны, я стал относиться к другу со странным чувством, до того времени к нему не испытываемым. Как к человеку, совершившему подвиг. Это вновь приобретённое чувство к старому другу было трудно объяснить даже самому себе. Но оно жило теперь во мне и в отсутствии Жени. Словно он вдруг оказался моим героем, кумиром, возможно, в чём-то идолом. Я понимал, что в этом есть некая странность, но ничего не мог, да и не собирался с этим делать. В общении с ним это сверхуважение нам не мешало. Более того, Женя стал мне как брат. Причём старший. А старший брат – это совет и опора, образец и путеводная звезда.

Мы стали относиться друг к другу как-то по-стариковски. С болезненной бережностью и педантичным тактом. Только что на ночь не перезванивались.

33

И вот однажды тот самый Эрнест Хрисанфович, который принёс новость об отце, как верный ключник актёрских душ, встретив меня на проходной настороженным: «Здравствуй, Вико!» и передав ключ от гримёрки, проводил подозрительным взглядом. И не успел я снять пальто, как тот, оказалось, оставив вахту, постучал в дверь.

Неся свою службу у входа и регистрируя входящих в театр и выходящих из него, выдавая ключи от гримуборных и других цехов, вахтер отлично знал, что я делил свою комнату с Женей Белых. И, выдав ключ мне в тот день первому, поспешил переговорить со мной с глазу на глаз до его прихода. Он явно был чем-то обеспокоен. При виде него мне и самому вдруг стало тревожно. Мало ли что?

– Привет, Эрнест Хрисанфыч! Как дела?

– Вико! – начал Эрнест Хрисанфович таинственно, как будто сглатывая неприятные вести. – Ты должен знать, что я к тебе, как к сыну…

Он сделал спиритическую паузу и продолжил вкрадчиво, чуть ли не по слогам:

– Что с твоим отцом?

– Слушай… Отец немолод… Одним словом… Было вроде всё в норме, а тут приступ какой-то… Ему тяжко, конечно…

– Вико! Держись! По театру пошли разные нехорошие слухи. Я к тебе, как к сыну, пришёл. Это я виноват. Прости.

– Про что ты? Ерунда! Причём тут…

– Виктор! Я всё слышал тогда в трубке, прости!..

– Да о чём ты говоришь?

– Я не должен был так доносить!

– ?..

– Мне послышалось, будто отец твой… Отец …

– Он жив.