Приемная мать - Сильвия Раннамаа

Я подошла к зеркалу. Из него смотрела на меня побледневшая девушка, с тонкой осиной талией, в не­вероятно нарядном платье и с глазами, готовыми одно­временно засмеяться и заплакать.

Я покружилась перед зеркалом. Вот оно, платье моих далеких детских снов! Но что-то мешало мне радо­ваться.

Я еще и еще раз повернулась перед зеркалом и не­ожиданно поймала себя на мысли: наверно, мне следует поцеловать ее за это? Эта мысль показалась мне такой пугающей и нелепой, что я только смогла еще раз с шуршанием покрутиться перед зеркалом, слезы, каза­лось, были готовы одержать верх. Наверное, я продол­жала бы вертеться перед зеркалом как волчок, если бы мачеха не спросила:

— Ну, нравится?

— Красиво, — ответила я, — только что с ним де­лать? — Тут я увидела в зеркале папино лицо и поняла, что он совсем не доволен мной. Но мачеха и бровью не повела и торопливо пояснила:

— Понятно, что ты не знаешь. Видишь ли, это вечер­нее платье для молодой девушки, такой, как ты. Дело в том, что мы с твоим отцом решили в субботу устроить небольшой семейный вечер. Пригласили избранных го­стей. Для большого количества гостей здесь слишком тесно. Некоторые вещи нам так и так придется вынести. Это мы устроим. Я уже придумала, как все это будет. Во всяком случае, место для танцев мы освободим. Не правда ли, тебе ведь хочется потанцевать? Хватит хму­риться. Смех красит любую женщину.

Веселиться и танцевать?! В комнате, где совсем не­давно страдала и умирала моя бабушка! Я не пони­мала, почему они не могли оставить меня пожить у тети Эльзы.

— Ты ведь любишь танцевать? — допытывалась ма­чеха. Она стояла теперь рядом со мной перед зерка­лом. — Ах, да что тут спрашивать. Все девушки любят танцевать. Я ведь тоже была девушкой, и совсем не так давно.

Тут она быстро, через плечо, взглянула на моего отца.

Когда мы вот так, вдвоем, стояли перед зеркалом, она такая сияющая, почему-то очень счастливая, гото­вая танцевать и смеяться, а я бледная, равнодушная и хмурая, то, по правде говоря, она была больше похожа на юную девушку, чем я. Так я ей и сказала:

— Но вы и сейчас, как девушка.

Она звонко рассмеялась, словно мои слова доставили ей большое удовольствие, и закружила меня по ком­нате. Мне пришлось прибегнуть к маленькой лжи, ска­зав, что пострадавшая во время автомобильной аварии нога все еще дает себя знать. Она тотчас оставила меня и, смеясь, прыгнула к отцу на колени. Так началась наша новая, совместная жизнь.

 ВОСКРЕСЕНЬЕ...

 Пожалуй, я была бы даже рада, если бы смогла в чем-то упрекнуть мою мачеху. Тогда я не чувствовала бы себя таким неблагодарным и несправедливым щенком. Но мне было решительно не в чем ее упрекнуть.

Везде и во всем она желала мне только добра. И при этом удивительно точно знала, что именно для меня хорошо. Во всяком случае, она была уверена, что знает это гораздо лучше, чем отец. Они то и дело спорили об этом. Отец, например, считал, что мне совсем не обя­зательно выходить к гостям, которые бывали у нас дома довольно часто. Тем более, что мне они не достав­ляли никакого удовольствия. Но мачеха утверждала обратное. Во-первых, я сама не знаю, чего хочу. Во-вторых, смена обстановки мне совершенно необходи­ма, потому что до сих пор я жила в особых усло­виях.

Ох, уж эти «особые условия»! Как назойливо часто о них велись разговоры, и как я их возненавидела. Да, именно возненавидела. Я не стану искать более мягких слов для определения чувства, охватывавшего меня всякий раз, когда мачеха Гина начинала словно бы из­виняться за меня перед своими гостями или даже перед отцом: мол, такой уж я человек, и виной тому особые условия, в которых я выросла. А я все больше замы­калась в себе.

Труднее всего было в тех случаях, когда я, получив от нее подарок, не выражала бурного восторга и тут же не бросалась к ней на шею. А на первых порах я полу­чала подарки очень часто. Но я ни разу не сумела по­благодарить ее так, как следовало и было бы естественно.

Таким образом, сложилось совершенно ненормальное положение: я стала бояться мачехиных подарков. Чем красивее и дороже они были, тем больше.

Кстати, моя мачеха никогда, никого и ничего не осуж­дала. Просто рассказывала, как всегда легко и быстро, как было бы лучше и правильнее поступить в том или ином случае и как бы она сама хорошо разобралась в той или иной обстановке. Иногда создавалось впечат­ление, что она раскрыла какую-то большую всемирную ошибку, а секрет ее исправления держит про себя. Не­редко в таком тоне она обсуждала даже шаги прави­тельства. И если я пыталась ей возражать, она делала испуганное лицо и говорила с наигранной уступчи­востью: «Разве я сказала что-то неправильно? Ну, ко­нечно же, ты, как комсомолка, разбираешься в этих делах лучше. Где уж нам с папой все это понимать». Последнюю фразу она обязательно добавляла, даже если папа и не присутствовал при нашем разговоре.

Ко мне мачеха не придиралась. Она меня только хвалила. Хвалила даже за такие ничтожные, а иногда просто неуместные поступки, что волей-неволей появ­лялось чувство, будто со мной не все в порядке. Она хвалила меня даже за тройки, которые я опять стала получать. А ведь если человека хвалят за тройки, зна­чит, считают, что при его способностях естественно было бы получать двойки.

И воспоминание о бабушкином ворчании и скупых похвалах становилось для меня с каждым днем все дороже. Моя мачеха никогда не ворчала. Для этого она была слишком веселым человеком.

Единственное, чем мачеха привлекала, была работа. Сама она была очень деятельна. Постоянно чем-нибудь занималась. Часто несколькими делами сразу. В те вре­мена я постигла особое искусство: заканчивать дела, которые я не начинала. Кстати, платья нам обеим ма­чеха шила сама. Она делала это замечательно. Потому, наверно, ее подруги, и подруги ее подруг так надоедали ей своими нарядами. Отцу это вовсе не нравилось. Но мачеха только смеялась и утверждала:

— Лишняя копейка всегда пригодится, в особенности, если в доме две взрослые женщины, которые хотят быть элегантными.

Я все-таки не настолько глупа, чтобы не понять этого намека. Поэтому я изо всех сил старалась не выражать недовольство, когда мачеха без конца обращалась ко мне:

— Кадри, извини, что я тебе мешаю, но не будешь ли ты так добра и не отнесешь ли, не сделаешь ли, не по­дашь ли, не положишь ли, не принесешь ли, не сбе­гаешь ли и т. д. и т. д. и т. д...

Нередко сотни таких крошечных, незначительных и сверхвежливых просьб настолько вплотную следовали одна за другой, что мне приходилось самой выбирать самую важную из них. а остальные выполнять в по­рядке их неотложности. Я не могла рисковать невыпол­нением какого-нибудь из ее поручений потому, что у мачехи была исключительная память и тогда мне при­шлось бы смотреть в ее большие удивленные глаза и выслушивать такие замечания: «Я считала нормаль­ным, что ты сама понимаешь, насколько...» или что-нибудь в этом роде. Я старалась по возможности уга­дать, что именно моя мачеха считает совершенно нор­мальным, и иногда мне это даже удавалось.

Однако как бы я ни торопилась, времени у меня все равно не хватало, особенно на школьные дела.

Бывало, например, только прибегу из булочной, а меня уже посылают за уксусом или мне приходится быть такой любезной и забегать к одной из ее приятель­ниц сообщить о примерке, и я чувствовала себя, как китайские воробьи, которых заставляли все время ле­тать и не давали ни секунды отдохнуть, пока они, измученные усталостью, замертво не падали на землю. Такого намерения у моей мачехи по отношению ко мне, конечно, не было. Совсем наоборот. Она просто хотела пробудить меня к жизни, чтобы, как она посто­янно уверяла отца, я не была таким «засушенным в книге цветком, из которого выжаты все соки».

Вот мне и вводили эти когда-то выжатые соки, при­чем так усердно, что в результате получилось что-то похожее на отравление.

Если случалось, что мачеха бывала недовольна мною, она никогда не говорила этого мне, а только отцу и обычно тихо и по секрету, так что я узнавала об этом всегда задним числом, из папиных слов.

Но однажды я случайно услышала их разговор, сыг­равший в моей дальнейшей жизни решающую роль.

ВОСКРЕСЕНЬЕ...

Однажды ночью меня разбудил взволнованный ше­пот мачехи. «С ней это совершенно невозможно. Она такая скрытная и угрюмая девочка и к тому же очень упрямая. Она просто терпеть меня не может — ив этом все дело».

Даже спросонья я сразу поняла, кто это скрытное и угрюмое существо.

— Гина, ну что ты фантазируешь! Как ты можешь такое говорить. Наоборот, у нее очень верное, любящее сердце. Я же тебе рассказывал, как самоотверженно и трогательно она ухаживала за бабушкой. Не всякий взрослый справился бы с этим, а ведь она почти ребе­нок. Будь немного снисходительнее и постарайся ее понять. Смерть бабушки потрясла ее. А теперь эта но­вая совершенно необычная для нее обстановка. Набе­рись терпения. Дай ей освоиться. Вот увидишь, скоро она станет прежней, и вы прекрасно поладите.