Приемная мать - Сильвия Раннамаа

—  Так я и думала. Возможно, ты с ним лично знакома. Быть может, у вас в Соометсаском доме   куль­туры был организован его творческий вечер?

Я содрогнулась, представив, к чему этот разговор мо­жет привести, и быстро вмешалась:

— Я очень мало читала Гейне. Ты не могла бы про­честь что-нибудь еще? Очень приятно тебя слушать.

Анне полистала книгу и начала читать вслух. По-своему, не так, как обычно читают стихи, а легко и рит­мично, словно рассказывала волшебную восточную сказку.

«Золотые — и серебряные люди есть на свете...»

Это была удивительная история о поэте Фирдоуси и вероломном шахе. Эти стихи очаровали не только меня. Нас всех словно бы заворожил волшебный сон Бело­снежки, и мы слушали, как зачарованные. Наша хло­потунья, всегда деятельная Лики, так и застыла, опу­стив руки в воду и наклонившись над тазом. Тинка неподвижно сидела спиной к зеркалу. С лица Весты исчезло выражение превосходства и важности. На румяные щеки Роози упала тень от длинных ресниц, а пяльцы лежали теперь у нее на коленях. Марелле спу­стила петлю на своем вязанье и когда Анне замолкла, спросила чуть дрогнувшим голосом:

—  Все это, наверное, так и было на самом деле?

—  А ты думаешь, приснилось, что ли?   — насмеш­ливо сказала Анне. Марелле, кстати, из всех нас чаще всего видит сны. Она без конца рассказывает всем о своих сновидениях и ищет в них таинственные  пред­знаменования. Постоянно надоедает своими утвержде­ниями, что тот или иной сон у нее сбылся, но никто из нас не может уловить связи между ее сновидениями и действительностью.  Даже  если  она   рассказывает   об этом задним числом.

И правда, до чего же разные люди жили и сейчас живут на свете. Из золота и серебра, и из совсем тон­кого алюминия, а иногда вдруг замечаешь, что просто из обыкновенной фольги. С золотых людей наш раз­говор перескочил на славу и знаменитостей. Кто же из нас когда-нибудь сможет прославиться? Конечно, Анне. Когда-нибудь мы прочтем на афише: «В главной роли заслуженная артистка ЭССР Анне Ундла...». И тогда все мы пойдем в театр и будем вспоминать этот вечер и как Анне читала нам стихи Гейне. С озабоченным видом в разговор вмешалась Марелле: — Ой, Анне, ведь ты это не серьезно? Я всегда счи­тала, что это самая ужасная профессия на свете. Поду­мать только, прежде всего человек должен выучить наизусть разные слова, а потом на сцене, при всех... О, нет! Сама подумай, тебе придется при всех обнимать чужого мужчину и...

Тут Марелле покраснела и запнулась на слове «це­ловать».

— Ха-ха-ха! — громко рассмеялись девочки. «Цело­вать», — подсказала Тинка. Марелле нахмурилась. Я поняла ее. Она не выговорила этого слова совсем не потому, что не сумела. А ведь нам здесь не много надо для того, чтобы рассердиться и еще меньше, чтобы рас­смеяться. И долго еще девочки продолжали закатывать глаза и вздыхать: «О, милый, поцелуй меня! Поцелуй меня!»

— Все равно. Во всяком случае, я не пойду в театр смотреть Анне, — совсем по-детски защищалась Ма­релле. Анне усмехалась. Каким-то своим мыслям. Боль­шой мечте о далеком будущем. Тому, чем она могла по­делиться только с лучшим другом, да и то не всегда. Это было видно по ее глазам. Мне-то ведь тоже зна­комы такие мысли, потому что и у меня есть свое, со­кровенное. Только здесь никто и не подозревает об этом.

Тем временем Лики выстирала чулки и, вешая их у печки, заявила:

— А у нас в школе есть еще один кандидат на афишу.

— Ты сама, конечно, — сказала Марелле. — Твое имя всегда в газете.

Дело в том, что у нас в школе Лики самая яркая спортивная звезда среди девочек, и на прошлогодней республиканской спартакиаде школьников она завое­вала по легкой атлетике второе место. Почти половина спортивных дипломов, вывешенных внизу, в школь­ном коридоре, получила Лигиа Салус, т. е. Лики.

— Ах, глупости, — засмеялась Лики, — я говорю о настоящих величинах. Ну, о Свене.

— О Свене? — в свою очередь удивилась я. — Ты имеешь ввиду нашего Свена? Свена Пурре?

Какие же у него таланты? Я до сих пор считала, что внешность человека — это еще не талант, а больше за ним ничего выдающегося мне заметить не удалось. На уроках литературы он выглядит довольно бледно, да и по другим предметам не выше среднего. В своем неве­дении я выглядела довольно глупо. Неужели я ничего не слышала? Я осмелилась напомнить, что учусь в этой школе всего около двух месяцев. Так неужели я раньше нигде не встречала имя Свена? Ведь он так много вы­ступал по радио, и в «Ноорте хяэль» было о нем напи­сано. Я приняла всезнающий вид, как Веста относи­тельно Гейне, и понемногу выяснилось, что Свен уже почти зрелый пианист.

— Но почему же он учится в этой школе? Тогда бы ему следовало быть в музыкальном училище, — недо­умевала я.

— Ой, ты, значит, не слышала, что с ним произо­шло? — на меня смотрели почти с сожалением. Ока­зывается, Свен и учился в музыкальном училище. Но у него получилась там с одной девочкой ужасная драма, такая, что он должен был даже жениться(!!!). Но роди­тели Свена в последний момент вмешались в эту исто­рию, тогда-то он и попал в нашу школу. Здесь в районе у него влиятельный родственник, который беспрестанно его контролирует, так сказать, присматривает за ним. Тинка (а она двоюродная сестра Свена) знала, по-ви­димому, гораздо больше, чем изволила сообщить. Од­нако, чтобы удовлетворить наше любопытство, она за­явила, что та девочка была здорово интересная, а дру­гая девочка набивалась к ней, Тинке, в подруги и пишет ей письма и, конечно, исключительно из-за Свена.

Анне вздохнула и закатила глаза:

— Сколько разбитых сердец в одной школе! Такого мальчика следовало бы запретить законом!

— Что ты вздыхаешь? — засмеялась Тинка. — Ведь у тебя сердце огнеупорное и ударостойкое. И от баков тебя тошнит — Тинка подразумевала две «элегантные» полоски на щеках, украшавшие лицо Свена (и многих других мальчиков), как признак их исключительности.

И Анне опять не нашлась, что ответить. Второй раз за один вечер. А это ведь совсем на нее не похоже. Тем больше болтали о Свене другие девочки. Даже у Роози вырвался протяжный вздох, когда обсуждалась игра Свена. Ну да, ведь совершенно бесспорно, что у Свена Пурре глаза, как у кубинца, костюм словно с демонст­рации мод и вообще для обыкновенного школьника вы­дающаяся внешность. К тому же, как выяснилось еще, и исключительная для десятиклассника анкета.

У нас тут вообще очень много людей с интересными анкетами. Особенно, если подумать, что многие приехали сюда издалека и многие из лучших условий, чем здеш­ние. Большинство, конечно, просто ребята из соседних и этого района, те, у кого дома по той или иной причине какие-либо затруднения. Но возьмем хотя бы Тинку. Я спросила, что ее привело из столицы в эту школу. И ее откровенный ответ просто ошеломил меня.

— Знаешь, — сверкнула Тинка зубами, — я для них дома была просто невыносимой девчонкой. Они больше не могли со мной справиться. У папаши для меня нет времени, бабушка сама хворая, а тетя Эме... Ты пред­ставить себе не можешь, что такое эта тетя Эме. Она и теперь квохчет, как курица, когда я появляюсь дома. Ей бы только держать меня в купальной простыне и греть у радиатора. Просто невозможно было в этих ус­ловиях оставаться нормальной, поверь мне.

— Но если бы ты знала, как я сначала ревела и скри­пела зубами, когда папаша меня сюда привез! Целые полгода не писала домой ни строчки. И папашины пе­реводы отправляла назад. Они узнавали обо мне только от Свена. Тогда тетя Эме лично явилась на место и шефство надо мной передала Анне. С тех пор Анне за меня пишет домой. О, какая это задушевная коррес­понденция!

Когда тетя Эме была здесь, я не обмолвилась с ней ни одним словом. Теперь это смешно. Теперь я не ска­зала бы ни слова, если бы они решили забрать меня отсюда. Я бы просто не поехала. Ни в коем случае.

Интересно, на оттаивание уходит полгода. Если уж у Тинки это продолжалось так долго, то боюсь, что у меня вообще ничего не получится. Хотя я никогда не сердилась на то, что приходится быть в этой школе. Но я бы не рассердилась, если бы можно было уйти из нее.

ПЯТНИЦА...

По-видимому, в тот вечер в «мельнице раздора» за­стряло одно зернышко недовольства и его пришлось-таки перемолоть. А именно, сегодня я была дежурной. Веста на этот раз провела проверку очень поверхностно и после завтрака вообще не заходила в группу. Я ста­ралась, как умела.

Наконец, когда я собралась сменить домашнее пла­тье на школьное, выяснилось, что кто-то так основа­тельно перевернул все в платяном шкафу, что я с тру­дом разыскала свою форму. На дне шкафа нашла.

Ох, беда! Ничего не поделаешь! Пришлось поставить утюг. В последнюю минуту и в страшной спешке. Все уже ушли, а я еще возилась с утюгом. Только малень­кая Сассь копошилась в спальне.

Кстати, у нас все малыши распределены между стар­шими, которым поручено о них заботиться. Моя под­шефная как раз и есть эта Сассь. На самом деле ее зо­вут Тийна, а Сассь — это фамилия, но Тийной ее ни­кто не называет даже, наверное, и дома. И голова у нее почему-то недавно острижена под ноль и сейчас она ходит, как карманная щетка. Всегда она какая-то надутая и нахохленная и всегда у нее какие-то свои права, которых она самозабвенно добивается и которые по­чему-то никогда не совпадают с правами других.