Свободная культура - Лоуренс Лессиг

В целом же, законодательство движется в прямо противоположном направлении. Долгое время защита новых технологий, включая сетевые, держалась на прецеденте, созданном в 1984 году решением Верховного суда в пользу Sony. Видеомагнитофоны были признаны законным устройством, хотя позволяли несанкционированно копировать телепередачи. Вердикт формулировался таким образом, что технология, позволяющая осуществлять законные действия, не может быть запрещена из-за того, что ею воспользовались и в незаконных целях. Лессиг постоянно обращается к данному принципу, приводя в пример то продажу огнестрельного оружия, то распространение таксофонов. Однако относительно недавнее решение по делу Грокстера смело и этот защитный барьер. Зайдя на сайт Grokster, сегодня вы увидите там уведомление: «Верховный суд США единогласно установил, что использование этого сервиса для распространения защищенных копирайтом материалов незаконно. Копирование защищенных копирайтом кинофильмов и музыкальных файлов, используя неавторизованные пиринговые сервисы, незаконно и преследуется правообладателями. Существуют легальные сервисы для скачивания музыки и кинофильмов. Этот сервис к их числу не относится.

Ваш IP адрес: … и он зарегистрирован.

Не думайте, что вас нельзя поймать. Вы не анонимны. А пока, пожалуйста, посетите www respectcopyrights com и www musicunited org, чтобы побольше узнать о копирайте». В сентябре 2006 года та же история повторилась с пиринговым сервисом eDonkey. Чтобы попасть в список рецидивистов, можно повторить тот же эксперимент и с адресом http://www edonkey com/. Это как раз то, чего опасался Лессиг. И он находит сильнейшие аргументы против «нового феодализма». В первую очередь, они касаются происхождения нынешней системы авторских прав. Священная корова (она же Золотой телец) информационного века проникла в правовой пантеон Европы в позднефеодальные времена. Лессиг прекрасно показывает первые шаги законодательства: они были направлены на ограничение прав, прежде даруемых издателям короной. Издательское дело изначально существовало под бдительным оком государства, а монополия на печать была прежде всего средством цензуры. Так что исторически издатель получил право контролировать публикации не от автора, а от монарха милостью Божьей. Автор, таким образом, унаследовал монополию почти что божественного происхождения. И до сих пор он уверен почти что в божественном происхождении своих прав и, соответственно, самого творческого акта. Этой святой убежденности весьма способствовала континентальная концепция, построенная на теории «естественного права»: все, что ни создано человеком, является его собственностью, идеи в том числе.

Англо-саксонская традиция противостояла ей довольно долго и твердо. Вот выразительнейший фрагмент из хрестоматийной речи Томаса Макколея в Палате Общин 5-го февраля 1841 года: «Авторское право – это монополия, и вызывает все те последствия, которые общее мнение человечества приписывает монополиям «…» обычный эффект монополии – это оскудение предложения товаров, их дороговизна и низкое качество… «попробуйте» отыскать хоть какое-нибудь отличие между авторским правом и другими привилегиями того же рода; любую причину, по которой монополия на книги должна произвести эффект, прямо противоположный тому, который она произвела в случае монополии Ост-Индской компании на торговлю чаем или монополии лорда Эссекса на торговлю сладкими винами… Желательно, чтобы авторы были вознаграждены; вызывающий наименьшие возражения способ такого вознаграждения – это монополия. С другой стороны, монополия – это зло. В интересах общего блага мы должны прибегнуть ко злу; но зло не должно длиться ни на один день дольше, нежели это необходимо для обеспечения блага»[13].

Итак, монополии встраивались в рыночные отношения как неизбежное зло. Иного способа обеспечить автору вознаграждение просто не было: поскольку продукт творческого труда нематериален[14], право собственности перед этой задачей пасовало. Свободный обмен требует единой основы человеческих отношений, то есть равноправия. Буржуазное право универсально и абстрактно по отношению к особым видам деятельности. Оно их не касается, а распространяется только на их продукты. Это значит, что любой род деятельности доступен каждому. Право становится вещным, абсолютным и объективным, им никто не владеет исключительно, оно едино для всех. Человек правоспособен вне зависимости от того, обладает он той или иной вещью или нет. Акт купли-продажи возможен в этом едином правовом поле потому, что каждый действует как полноправный субъект. Приобретение вещи не порождает права, но лишь обеспечивает его реализацию. Абсолютное право не передается и не продается. (Это его отличие от монополии Лессиг, кстати, вуалирует). Конечно, приобретение особых прав на определенные виды деятельности, будь то медицина или строительство, может стоить каких-то денег, но ни за какие деньги общество не должно наделять медика строительной лицензией или строителя – врачебной. Если это не больное общество.

В эпоху абсолютизма и позднего, «развитого» социализма исключительные права стали предметом коммерческих сделок и тем самым подготовили победу товарно-денежных отношений. Буржуазные революции провозгласили всеобщее равенство перед законом и, стало быть, отмену особых прав. Единственной сферой, где они выжили, было авторское право. Поначалу исключительные права были, да простит читатель этот каламбур, действительно исключением из правил. И пока это было так, рыночные механизмы действовали. Нереализованные патенты тормозили прогресс, но не останавливали его. Все изменилось с наступлением «информационной революции» – или, точнее, фазы ее 9 термидора. Наиболее близкий всем пример переворота связан с программным обеспечением, одним из самых распространенных ныне инструментов человеческой деятельности. Покупая у «Майкрософт» «лицензионную» программу, вы по определению не являетесь ее собственником: «Продукт предоставляется в пользование («лицензируется»), а не продается»[15]. Казалось бы, велика ли беда, если вместо товара нам предлагают только лицензию, право использовать тот или иной продукт? Оказывается, велика. Во-первых, покупатель лишается безусловных прав собственности: владения, распоряжения и пользования[16]. Держатель исключительных прав может диктовать свои условия пользователю практически бесконтрольно, последний бесправен. В лицензии Microsoft Windows все ограничения подробно описаны. Во-вторых, отказ от прозрачных отношений товарообмена порождает нужду в тотальном надзоре: если власть производителя над его продуктом заканчивается на акте купли-продажи, то лицензиар устанавливает над лицензиатом постоянный контроль. Вы приобретаете не товар, а только право совершать определенный набор действий с ним, и эти действия кто-то будет контролировать. Сделан и следующий, вполне логичный шаг к вытеснению классических прав собственности. Поскольку без программного обеспечения потребительские свойства компьютера нереализуемы, его обладатель, по устоявшейся терминологии, тоже считается пользователем[17]. Высокопоставленные российские чиновники уже сетуют на то, что с собственника пока что нельзя взыскать по всей строгости и наложить на него те же санкции, что и на пользователя[18].

Система регулирования интеллектуальной деятельности зашла в тупик. Пытаясь приспособить возрастающий объем объектов авторского права к рыночному обороту, она все более подрывает принципы товарно-денежного обмена и возможности технологического прогресса. Как убежденный либерал, Лессиг противопоставляет этой тенденции единственную проверенную временем альтернативу – частную собственность, которая верно служила рынку на протяжении столетий. Новое время – новые песни. Теперь монополистическому контролю и обществу глобальной слежки должна противостоять собственность интеллектуальная. Этот популярнейший оксюморон, который можно перевести на русский язык как «умственная собственность», замечателен тем, что резюмирует стремительный процесс феодализации современной частной собственности. Объектом собственности становится здесь право. В переводе с юридической терминологии на общедоступный язык это означает буквально следующее: если я имею право что-то делать, то являюсь собственником этого права. Теперь я не субъект отношений, а их собственник. Если продолжить эту плодотворную мысль, каждый может считать себя собственником права на достойное вознаграждение за труд, собственником права выбирать и быть избранным и т. п. С принятием этой ходульной конструкции, предполагающей «право на право»[19], рушится вся классическая концепция правообладания. Однако эта же конструкция вполне отражает кризис частной собственности в постэкономическую эпоху.