Дела житейские (сборник) - Виктор Дьяков

3

– Ну, слава те господи, приехали! – мать очень переживала, что дети не успеют к похоронам. Она, конечно, ждала ещё кого-то из внуков. На её укоризненный вопрос, Мельников невразумительно отговорился, а измученная Дуня, едва выдержав скорбное стояние у изголовья уже лежащего в гробу отца, так ничего и не сказав, поднялась в свою любимую светёлку, и постанывая, повалилась на кровать.

– В морг не забирали, причина смерти какая? – осведомился Мельников.

– Какой морг, ты что забыл, где мы живём, сюды никакая "Скорая помощь" сейчас не доедет… Врача на тракторе привезли… в бумаге написал инфаркт… И так ясно, чево тама мёртвова резать, – недовольно отвечала мать.

В избе толкались посторонние, кто помогал, кто выражали сочувствие, кто просто ради любопытства… Особенно горестной атмосфера не казалась – случилось то, что и должно было случиться. Мельников кого узнавал, кого нет. Местные как-то странно посматривали на него, словно знали что-то, пока неведомое сыну умершего, но имеющее к нему непосредственное отношение. Впрочем, Мельников этого не замечал. Он попытался вникнуть в организацию похорон, стал предлагать матери деньги…

– Не траться Вась понапрасну. На что, на что, а на похороны мы с отцом себе скопили. Хоть и потеряли много в этой чехарде чёртовой с деньгами, а всё равно кое-что нам восстановили. Да и колхоз, хоть и совсем сейчас в развале, а поможет, как никак сколь лет зам. председателя в ём был. Завтра нонешний председатель обещался быть, гроб понесёт.

Несколько обескураженный таким ответом Мельников выглядел растерянным – он не сомневался, что у родителей в результате инфляции послесоветских лет совсем ничего нет. И тут он вдруг обнаружил, что в доме, несмотря на то, что все посторонние постепенно разошлись, осталась какая-то пожилая женщина в чёрном. И по всему она совсем не собиралась уходить.

– А это кто мама… что она тут делает? – тихонько спросил он, наклонившись к матери.

– Это… – мать, несколько помедлила, словно преодолевая какую-то неловкость. – Это Клава Бахарева с Новосёлки. Ты должен её помнить.

Мельников не без труда припомнил, что девочка с таким именем училась вместе с ним в школе в центральной усадьбе колхоза. Туда их возили зимой на санях и топорихинских и новосельских. Примечательным в биографии той девочки было то, что росла она без отца, тихой, забитой, училась плохо…

– А что она делает у нас в доме?

Мать молча пошла в сени, ничего не понимающий Мельников следом. Здесь было отчётливо слышно, как по крыше накрапывал слабый дождь. Отец, любивший прохладу, с самой весны спал в сенях, не вынося душной по его мнению избы. Тут с незапамятных времён стояла старая, но мощная, кустарной работы деревянная кровать. На неё-то устало присела мать. Силы словно оставили её и Мельников как будто только сейчас увидел какая она стала маленькая, сгорбленная, как невесомая чёрная тень. А ведь когда-то… С детства он помнил её крупной, дородной, властной. Когда-то под её началом была местная колхозная ферма – полтора десятка доярок и с полсотни коров. Сейчас уж и коров тех нет на свете и большинства доярок. Совершенно неожиданно мать вдруг жалко, по старчески всхлипнула.

– Ну, что ты мам?… Не надо. Что ж теперь… Успокойся… Тебя мы с собой увезём, а в Москве у кого захочешь у того и жить будешь. Хочешь у меня, хочешь у Дуни, а хочешь и попеременно то у меня то у неё, твоя воля, – Мельников не сомневался, что мать беспокоится о своей дальнейшей судьбе и спешил её успокоить.

Но мать, утёршись передником, покачала головой.

– Да не о себе я Вася… что мне, хоть сейчас рядом с ним лечь готова. Я о другом. Вот ты спросил, что здесь Клава-то делает… Пойдём в светёлку к Дуне… виниться за отца буду, раз сам-то не успел. Как помирал всех, говорит… хочу, чтобы все дети хоронили меня.

– Ну, так что же, вот мы и тут, и я и Дуня… внуки, правда… – недоумевал Мельников.

– Пойдём в светёлку, – повторила мать и тяжело встала с кровати…

– Дунь, ты как отошла с дороги-то? – спросила мать, поднявшись по скрипучей лестнице и приоткрыв дверь в маленькую с тесовыми стенками и потолком комнатку под самой крышей.

Дуня лежала одетая поверх одеяла и держалась за голову.

– Ой, не могу мам, голова раскалывается… Ты уж прости, не помощница я тебе сегодня. Вот отлежусь…

– Да лежи. Вась, иди сюда, – позвала она оставшегося внизу у лестницы сына. – Ох, царица небесная, господи благослови, – она перекрестилась на маленький образ в переднем углу комнаты. Мельников всего дважды посетивший родителей в девяностые годы с удивлением отмечал, что в доме вдруг везде появились иконы и сейчас у гроба отца… Как легко и быстро слетела идеологическая шелуха с бывших коммунистов, колхозных начальников, без влияния извне, сама собой, и проступило к старости то, во что веровали их предки.

Словно укрепившись духом, мать отчётливо сказала:

– Клава Бахарева ваша сестра…

– Что ты сказала мам? – тихо спросила Дуня, явно не осознавшая материнских слов.

– Не понял, – озадаченно произнёс Мельников.

– Чего ж тут не понять, – старуха словно под непосильным грузом опустилась на кровать, заставив дочь подобрать ноги. – Клава дочь вашего отца… как уж это там называется… беззаконная.

– Незаконная? – изумлённо не то поправил, не то переспросил Мельников.

– Ну да… и не только она… Степана Зотова со Щагренихи помните небось?… Так вот он тоже… брат ваш по отцу.

В светёлке повисло тяжкое молчание. Дуня приподнявшись на локтях переводила недоумённые глаза с брата на мать и обратно. Мельников стоял набычившись, почти упираясь головой в низкий потолок светёлки, переваривая вдруг свалившуюся новость.

– Что-то я всё-таки не пойму. Как же это так получилось, – наконец нарушил гнетущее молчание Мельников. – Ведь и Клава, и Степан, и я одногодки, мы же в школе в один класс ходили. Это уж потом Клава на второй год осталась… и как это столько лет и никто, ничего… почему мы ничего не знали-то?

– Кому надо, тот знал, – чувствовалось, что мать с немалым усилием раскрывает тайну детям, десятилетия лежавшей камнем на дне её души. – Правильно Вась вы все трое в сорок четвёртом родились… Ой, господи, дай силы… Отца-то летом сорок третьего ранило, а в зиму сорок четвёртого, его прямо с госпиталя совсем и отпустили…

– Ну и что? – вступила в разговор Дуня. Мам ты же говорила, что ещё с довойны невестой его была, ждала…

– Не перебивай, – вдруг раздражённо повысила голос мать, и тут же словно обессилев от этой вспышки, чуть слышно добавила, – я и сама собьюсь.

– Ничего понять не могу, как это… – тем не менее не успокаивалась Дуня.

– Чего тут понимать, всё яснее ясного, – Мельников заговорил насмешливо. – Отец наш как с фронта пришёл здесь сразу с тремя гулял, в каждой деревне… Так что ли?

Мать не ответила, лишь молча перебирала концы своего чёрного платка.

– Не может быть, не верю! – лицо сестры выражало какую-то одержимую веру в неверие. – Он ведь всегда такой положительный был… я же боготворила его… своему паразиту всё время в пример ставила… он же всё время в правлении, на должностях… – Дуня растерянно говорила ещё что-то, а Мельников лишь с сарказмом качал головой.

– И как же это столько лет скрывать удавалось… даже от нас… ты мама сама-то давно узнала? – Мельников перестал усмехаться и печально смотрел на мать.

– С того самого сорок четвёртого, когда сразу после меня сначала Зинка Бахарева, а потом и Маруська Зотова родили… доброхоты сразу донесли, – глухо отозвалась мать.

– Знала… и молчала… и всю жизнь с этим!? – не мог сразу постичь услышанное Мельников.

Мать вновь промолчала, а Дуня буквально на глазах из бледной становилась пунцовой, что было заметно даже в едва освещаемой сумерками за маленьким оконцем светёлке.

– Вы уж простите… – мать не поднимала глаз… – жисть то тогда, знаете, какая была… сейчас не понять. Он ведь когда пришёл-то, один единственный молодой мужик на весь колхоз, на все три деревни был, и на поправку здесь уж больно быстро пошёл. А баб-то кругом… одне бабы, солдатки, вдовы, да девки и все без мужиков, без парней. Ох, сейчас-то не понять. Я то счастливая ходила, жених вернулся, хоть и хромал, а на обоих ногах, да с руками целыми. Тогда-то и калеки безногие в такой цене были, а тут такое счасье. Ох, завидовали мне, а бабья зависть она самая страшная, особенно вдовья. Он спервоначалу на тракторе тут работал, по всем деревням мотался, то там пашет, то там, и огороды, усадьбы пахал, после колхозных-то дел. А там то одна, то другая… в избу завлекали, кормили, самогонкой поили… Вот он и не удержалси. Клавкина-то мать вдова молодая была с мужем и года не жила до войны, а как забрали, так и похоронка чуть не первой ей пришла. А Степанова, та тож девка была безмужняя, годом меня постарше. Вот он так и ходил, как дома так ко мне, а как в Новосёлке и Щагренихе работал, так к им… И ещё к другим ходил, да те не понесли, а вот эти-то и родили. Молодая я была, да и счасье глаза застило, не видела, что его бабы-то прям чуть не рвут друг у дружки, думала раз расписались так всё, мой и только… Ох, хо-хо… сейчас-то можно о том уж спокойнее говорить, дело-то житейское, а тогда как узнала, от позора сквозь землю казалось… Потом забылось как-то, не то чтобы совсем не помнила, но как-то за жизтью… уж больно хорошо мы с отцом-то жили, когда кругом столько баб без мужиков осталося, или с калеками вместо нянек мучились. Сначала болтали, а как отец в бригадиры, а потом и в правление вышел, так прикусили языки, и я тоже в какое никакое, а начальство вышла – вслух-то боялись, да видно и втихаря, раз даже вы выросли, а никто ничего. И Клавина и Степана матери тоже молчали. Не знаю, что уж оне там и говорили, откель дети-то у них народились. Так и бедовали одне, и на ноги их подымали и сами маялись. Отец в последни годы винился, что совсем не помогал им… огласки уж очень боялся. Времена-то помните какие были, а он ведь партейный и при должности…