Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

«День открытых дверей» (1952). Стихи там обыкновенные, как у всех тогда молодых поэтов, — немножко лирики, а так все больше о Ленине, героях-краснодонцах и комсомольских стройках. Но было в книжке и стихотворение запомнившееся — о том, что в жизнь вступает «четвертое поколение» советских людей, которому дают уроки и «бывалые люди гражданской войны», и «счастливые люди тридцатых годов».

Вот это-то словосочетание «четвертое поколение» — и со ссылкой на авторство Т., и безо всякой ссылки — на десять лет прижилось в печати, нехотя уступив место только пресловутым «шестидесятникам». А сам Т. продолжил печататься — прежде всего, как певец гражданственности в стихах и публицистике, а затем вдобавок еще и как прозаик. Развивалась и карьера — служа поначалу в молодежной газете «Смена», он рано вступил в КПСС (1954), спустя некоторый срок перешел в журнал «Костер» заместителем главного редактора, с тем чтобы в 1962 году стать уже и главным.

Не Бог весть, конечно, какой журнал, всего лишь пионерский, но все-таки именно здесь и именно при Т. печатал свои стихи для детей Иосиф Бродский — как до ссылки (1962. № 11)[2940], так и после нее (1966. № 1, 10, 12). Вряд ли по приглашению главного редактора, но уж точно с его согласия. А в декабре 1963 года Т. проявил уже и собственную инициативу: «На заседании партбюро Союза писателей, — рассказывает Лев Лосев, —

ему поручили быть общественным обвинителем на процессе Бродского. И вот что он сделал. Тут же после партбюро спустился в буфет и нарочито прилюдно нахлестался коньяку до безобразия — с криками, битьем посуды, опрокидыванием мебели. И на следующий день явился, опухший, в ресторан спозаранку и все безобразия повторил, чтобы ни у кого не оставалось сомнений: у Торопыгина запой, выпускать в суд его нельзя. Это был бунт маленького человека в советском варианте, но все равно бунт, даже, пожалуй, подвиг[2941].

К этому бунту власть отнеслась, впрочем, снисходительно, и спустя еще несколько лет Т. сменил Нину Косареву на посту главного редактора журнала „Аврора“ — посту уже вполне номенклатурном, дающем, — говорит Илья Бояшов, — право „общаться с властью, часто бывать в Москве“, „заседать в президиумах, принимать участие в многочисленных конференциях, чувствовать себя нужным поэтам, писателям, критикам, художникам, да и просто людям, нуждающимся в его поддержке“. Тем более что, — продолжим цитировать И. Бояшова, —

редакторство в журнале такого уровня приносило и существенную материальную выгоду. Зарплата главного редактора составляла огромные по тем временам для советского человека деньги: четыреста пятьдесят рублей! — и была сопоставима с зарплатой директора крупного предприятия или Секретаря Обкома[2942].

Тут, казалось бы, и жить, выпуская номер за номером и одну свою собственную книжку за другой. Однако случилась катастрофа, а именно как катастрофу и, более того, как преступление Ленинградский обком расценил публикацию в „Авроре“ (1976. № 10) стихотворения Нины Королевой „Оттаяла или очнулась…“. Вернее, даже не всего стихотворения, а его концовки:

И в год, когда пламя металось

На знамени тонком,

В том городе не улыбалась

Царица с ребенком…

И я задыхаюсь в бессилье,

Спасти их не властна,

Причастна беде и насилью

И злобе причастна, —

в котором власть углядела намек на расстрел Николая II со всей его семьей.

Судачили об этом всюду. Рассказывали даже, что по радио „Свобода“ крамольное стихотворение будто бы прочел и прокомментировал „сам“ Солженицын, чье имя стало в 70-е таким же жупелом, как имя Троцкого в 30-е. Да, — по словам Сергея Довлатова, и „Ленинград шумел, впрочем, как всегда, равнодушно“.

Так что заместителя главного редактора Андрея Островского и заведующего отделом поэзии Александра Шевелева уволили с треском, всю редколлегию перетряхнули, а главного редактора…. Т. всего лишь предложили уйти „по собственному желанию“ — видимо, потому что злополучное стихотворение он в набор не посылал и прочел его, скорее всего, уже в отпечатанном номере.

Как бы там ни было, выпуски „Авроры“ (с третьего по восьмой за 1977 год) подписывал „За главного редактора“ ответственный секретарь А. М. Шарымов (тоже, кстати сказать, схлопотавший строгий партийный выговор с занесением в учетную карточку»), а вышвырнутый из номенклатуры Т., — в последний раз процитируем И. Бояшова, —

был раздавлен — и ничто не могло его утешить <даже, заметим от себя, издание книги избранных стихотворений в 1978 году>. Тяжелейшие нравственные переживания вскоре сказались на здоровье поэта. Забытый, оставленный на обочине жизни, без всяких надежд на реабилитацию, он скончался от рака легких в 1980 году.

Смерть его прошла практически незамеченной.

Соч.: Мастерская: Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1986.

Трауберг Наталия Леонидовна (1928–2009)

Наверное, и представить себе нельзя счастливее детства, чем у Т. — дочери еврея-кинорежиссера, сталинского лауреата (1901–1990) и русской матери (1901–1998), оставившей артистическую карьеру ради семьи. Дом в Питере — полная чаша, в друзьях у отца Г. Козинцев, Д. Шостакович, И. Москвин, М. Ромм, другие знаменитости. Книги, в том числе запрещенные, выбирай на полках, какие хочешь. Латынь, французский, немецкий, а потом и английский языки, пришедшие так рано, что она будто родилась с ними.

И верующая бабушка, и няня, конечно же, няня, мало того что окрестившие Т. совсем рано, так еще и ограждавшие ее от столкновений с советской реальностью и советским новоязом. Удивительно ли, — рассказывает В. Каплан, — что

лет в десять, почитав журнал «Пионер», девочка, воспитанная няней и бабушкой в мире христианской культуры, на Андерсене и на Чарской, пришла в ужас, испытала нервный срыв, благодаря которому вплоть до окончания школы находилась на домашнем обучении, счастливо избежав пионерских собраний, «пятиминуток ненависти» к «врагам народа» и прочих тогдашних реалий[2943].

«Я, — подтверждает Т., — была девица совершенно домашняя, жила в книжках, подобных „Леди Джейн“, в полной внутренней эмиграции: кроме церкви, бабушки, нянечки, книг, у меня ничего не было»[2944]. И понятно, что учиться она пошла не на физический факультет, как настаивала мать, а на романо-германское отделение филфака ЛГУ, где, — продолжим цитату, — ей «казалось, что все, что творилось за пределами нашего кружка, еще ничего не значит, мы жили в стихах Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, в мире Университета. И я советского почти ничего не чувствовала — очень боялась, но не чувствовала»[2945].

Гром грянул, когда отца беспечной студентки внезапно объявили вождем космополитов в кинематографе, и, — как она вспоминает, — «мы каждый вечер ждали посадки — с 1949-го по 1953-й»[2946].

Слабодушные могли бы