Учебник рисования - Максим Кантор

— Это и есть подвижничество, — сказал Татарников с уважением, — я на такие подвиги не способен, — и он отхлебнул водки, — а вечером что же ты делать станешь? В гости вовсе ходить не будешь?

— Существуют социальные обязанности, от которых я не вправе отказаться, — ответил Павлинов, — во многих домах меня ждут, и люди обращаются ко мне за советами. Не хочу показаться высокопарным, Сереженька, но я несу людям слово утешения, порой вразумляю, порой объясняю, как жить. Однако пожертвовать здоровьем ради общества я тоже не намерен. Разве кто-нибудь выиграет от того, что я окажусь инвалидом? Разве кому-нибудь станет легче, если я свалюсь с печеночной коликой? Да, я нужен людям, но нужен здоровым.

— Что же делать?

— Перестроить режим питания. Я иду на то, чтобы совершенно отказаться от тяжелых вин типа риохи и кьянти. Думаю, что придется отказаться даже от бордо. Да, — значительно сказал Павлинов, — от бордо я отказываюсь. Это решено. При желании можно найти хорошие образцы бургундского. Я не так люблю бургундское, как бордо, но — что делать, придется остановиться на бургундском.

— Значит, в гости все-таки ходить будешь?

— Безусловно, но структура питания станет совершенно иной. Легкие овощные салаты, преимущественно рыбное меню (исключение я делаю для птицы — но, заметь, индейка и фазан категорически вычеркиваются), необременительный десерт (полагаю ограничить себя ягодами) и может быть (подчеркиваю, может быть!) немного мягкого козьего сыра. И не надо меня отговаривать — решение принято бесповоротное.

И действительно, с следующего же дня отец Павлинов уведомил друзей о своем решении, и погреба Рейли, Бриоша, Лугового и Ситного пополнились запасами бургундского, а их кухарки получили указания по поводу меню протоиерея. Отныне гости, сидящие вокруг стола и поглощающие обильные яства, видели перед собой строгое лицо Павлинова, обреченного на диету. Бутылка бургундского и блюдо с форелью или приготовленная на мягком гриле семга — вот и все, что стояло на столе перед отцом Николаем. Столичное общество оценило перемену, из уст в уста передавали, что отец Николай болен, но не позволяет себе покинуть ряды просвещенной публики: он по прежнему остается душой застолья. Если и принужден отец Николай воздержаться от молочного поросенка, он переносит это обстоятельство стоически и без зависти или укора разрешает другим есть эти кушанья. Столичное общество, впрочем, с удовольствием отметило, что отец Николай компенсирует скудность выбора обилием продукта: форели съедалось вшестеро больше чем обычно, а куски семги размерами приближались к портфелю годового отчета фирмы Бритиш Петролеум. Как бы то ни было, но перемены произошли, и перемены эти были существенными.

IV

Подчиняясь в точности тем же самым законам бытия, и западный мир в целом вынужден был пересмотреть свой режим питания, и не поглощать все подряд, бессистемно, но строить свое меню осмысленно. Рыцари, отправляясь на подвиг, взвешивали экономическую целесообразность подвига. Прежде хватали все, что попало, лишь бы воткнуть свой флаг в землю чужого государства — со временем организму просвещенного мира сделалось тяжко: проглочено было столько, что процесс перевариванья сделался затруднительным. И просвещенный мир спросил себя: а надо ли жрать все подряд? Может быть, стоит отказаться от неумной колониальной системы, тем более, что содержание земель, где угнетаются дикари, обходится дороже, чем выручка от бананов, дикарями собираемых. Вместо колонизации земель, не разумнее ли провести колонизацию недр — а собственно земли объявить свободными? Этот переход с высококалорийного меню на здоровую спортивную диету обещал принципиально новую структуру мировой власти. В отличие от отца Павлинова, который сам мог проследить за собственным питанием, мир нуждался в строгом дисциплинарном контроле.

Форма этого контроля выработалась не сразу — но в ходе длительной гражданской войны запада, когда несколько различных форм мирового управления соревновались за право быть объявленными наилучшей. Длительная, затяжная гражданская война, занявшая практически весь двадцатый век, была необходима: требовалось найти универсальную систему дисциплины. Старая система управления (выраженная в немецкой философии, антропоморфных художественных образах, золотом стандарте и христианской морали) не была приспособлена для управления всем миром сразу — хотя бы потому, что насильственное внедрение вышепоименованных институций в Индию или Африку, в Латинскую Америку или Россию сталкивалось с непреодолимыми трудностями национальных отличий. Требовалось выработать такие формы интернациональных ценностей, которые являлись бы ценностями повсеместно, а не только в швейцарском банке или библиотеке Геттингенского университета. Усилия фашизма и большевизма были прежде всего направлены на поиск этого интернационального языка. Языческое искусство, вытеснившее христианские образы в начале двадцатого века и объявленное авангардом, стало необходимым условием для транснациональной системы управления. Представляется очевидным, что повсеместное выступление сыпи из квадратиков, загогулин и закорючек на теле мира, повсеместное вытеснение христианского сознания сознанием языческим, явилось первым симптомом изменений, происходивших со старым миром — эти изменения обозначили конец старого порядка и ввергли общество в европейскую гражданскую войну.

Лозунг «превратим войну империалистическую в войну гражданскую», брошенный некогда Лениным, обозначил конец старой империи — сражаться за нее уже не имело смысла. Имело смысл рвать ее, растаскивать на части, и из отдельных кусков лепить модели будущей великой империи. На исходе двадцатого века ленинский лозунг сменился на противоположный: «Превратим войну гражданскую в войну империалистическую». То было время, когда фигуративная живопись сменилась на абстракцию, а абстракция сменилась на инсталляции, когда колонизация земель сменилась на деколонизацию, а деколонизация — на колонизацию ресурсов, то есть недр земли, формально остававшейся свободной. Перемена лозунга знаменовала великий синтез, разрешивший противоборство гражданской войны строительством Нового Порядка. Силы, те, что прежде тратились на братоубийство, можно пустить на возведение строительных лесов. Это не значит, разумеется, что братоубийство должно быть остановлено, — но оно будет осуществляться на пользу великого дела. Как невозможно в принципе отсутствие отца Павлинова на званом обеде, так и поглощение одними людьми других людей в принципе невозможно остановить. Никто и не собирался останавливать обед людоедов. Но процесс питания теперь происходил во имя великой цели, а не просто для насыщения. И какое же дело может быть важнее для просвещенного человечества, чем строительство новой империи?

Ленин был не одинок в понимании неизбежного краха старой империи и тщеты ее обороны. Когда он поименовал крепкую (по видимости) царскую Россию трухлявой стеной, которую легко развалить одним тычком, он произнес приговор всему старому миру. Одновременно с ним другой культуролог высказал то же самое убеждение, определив состояние мира как закат Европы. Мало кто согласился тогда с диагнозом калмыка и пруссака — светлые умы того времени устремились на защиту старой империи. Ленин и Шпенглер воспринимались как провокаторы, хотя на деле ими не являлись. Старая Европа закатывается, но это не беда, мы на пороге строительства нового порядка — вот что сказали калмык и пруссак, а их обвинили в неверно поставленном диагнозе. Строительство будущей империи не манило — пугало разрушение настоящей. В подавляющем большинстве мирные обыватели были озабочены сохранением прежнего мира и милых сердцу иллюзий: шли под знамена Колчака и полемизировали со Шпенглером. В череде возражений прусскому культурологу наиболее отчаянно прозвучало то, что в картине европейского развития пруссак обошел христианство. Христианство-то он и не приметил, говорили уважаемые люди, а, стало быть, общий диагноз состояния «вечерней земли» неверен. Отвратительное поведение Ленина по отношению к церкви стало поводом отрицать его понимание европейской культуры в целом. Люди сентиментальные не замечали, что защищают не саму по себе Европу (как и белые офицеры защищали не собственно Россию), но свое представление о ней как о христианской державе. Меньше всего такой защиты хотела сама Европа, платившая защитникам черной неблагодарностью. Кто, собственно, сказал, что существование Европы непременно связано с христианством? Отнюдь не непременно. Не Россия гибла, но гибла прежняя Российская империя, чтобы дать материал для строительства империи мировой. Так, средствами абстракционизма, уничтожается старый антропоморфный образ — для того, чтобы затем из обломков и осколков сложить инсталляцию. Не Европа закатывалась — но уходила система отношений либерально-христианской Европы, чтобы обеспечить материалом строителей империи либерально-языческой.