Учебник рисования - Максим Кантор

Европейское искусство не знало художника значительнее Микеланджело, наделившего ветхозаветных пророков мощью греческих атлетов — на долгие века этот симбиоз определил характер европейской культуры. Мысли перекатываются в головах святых, подобно трицепсам под их гладкой кожей, их убеждения так же крепки, как сухожилия, их вера в добро развита столь же хорошо, как их дельтовидные мышцы.

Собственно говоря, само понятие прекрасного принадлежит не христианской культуре — но предшествовавшим ей векам, развившим и утвердившим красоту, великолепие и величественность, как ценность. Христианство лишь присвоило достижения прошлого и сообщило самодостаточной красоте иные качества (добродетель и смирение, например) вообще говоря, красоте не присущие. Противоречия, вытекающие из этого сочетания, и определили развитие Европы. Сочетание фашизма (рыцарства, язычества, античности) и христианства и дало тот крайне терпкий коктейль из смирения и напористости, веры и власти, стремления к абстрактному добру и конкретной бесчеловечности — который характерен для европейской культуры. Характеры, подобные Бодлеру, Ницше, Робеспьеру, Наполеону, Зигфриду, Маяковскому, Муссолини, Микеланджело, воплощают противоречивые качества: крикливую человечность, беспощадный гуманизм, равнодушный энтузиазм.

Невозможно сказать, что Маяковский, Муссолини или Ницше не хотели людям добра, но в равной степени они хотели совершить подвиг. Рыцарское начало Маяковского или Муссолини очевидно, и ницшеанский Заратустра, удалившийся в пустошь и говорящий притчами, удивительным образом напоминает Христа — но напоминает именно для европейца, привыкшего считать деяния Христа героическими и его уединение — свершением и подвигом. Для тех, же, кто рассматривает удаление Христа в пустыню, как акт смирения, сходства с ницшеанским Заратустрой не обнаружится никакого, поскольку Заратустра (в духе рыцарства) хочет подвигов и деяний, а Христос хочет делать людям добро.

Если бы ставропольский механизатор-постмодернист в прекраснодушном азарте своем не отвернул проворной рукой гайку в таинственном комбайне — Российской империи, и весь парк ржавой техники не пришел бы в неожиданное движение — кто знает, мы, вероятно, еще не завтра добудились бы до дремлющей рыцарской субстанции западного мира. Вполне вероятно, что именно христианская составляющая была бы востребована в следующие годы (хоть и скорректированная рыцарством), а рыцарская в чистом виде еще некоторое время оставалась без употребления. В условиях же, когда разорение и смертоубийство стали властвовать на одной шестой суши — рыцарь Гавейн не мог держать меч в ножнах: пора навести порядок, давно пора. Собственно вся история ушедшего века вела к этому.

Массы, истреблявшие друг друга в двадцатом веке с неумолимым упорством — делали это, руководствуясь представлениями о свободе, однако их представления о свободе не имели универсального характера. Партии национал-социалистов и большевиков истребляли друг друга и людей вокруг, и мир напоминал холст Малевича: бессмысленные квадратики сталкиваются друг с другом, а зачем — непонятно. Некоторые историки квалифицировали это состояние как состояние европейской гражданской войны. Если правда то, что мировые войны двадцатого века могут быть описаны, как непрерывный процесс внутриевропейской гражданской войны, то правда и то, что (как и всякая гражданская война) этот процесс обязан завершиться созданием новой империи, примирившей воюющие стороны и ассимилирующей разногласия. Как правило, в гражданских войнах нет победителей: побеждают не белые и не красные, но побеждает новый порядок, пришедший на смену разрухе. Новый порядок не соответствует чаяниям ни одной из сторон — он имеет собственные основания. Новый порядок чужд партийной идеологии — белых при нем вешают, красных сажают, впрочем, при последующем строительстве империи учитывают опыт тех и других. Непрерывная европейская гражданская война переросла в перманентную мировую войну — к тому времени, как американский президент дал понять миру, что либеральное демократическое общество пребывает в состоянии перманентной войны с потенциальными врагами демократии, никто уже не относился к войне как к беде, это уже был образ жизни новой либеральной империи. И мыслящий гражданин Запада приветствовал новый подвиг Гавейна.

III

То, что организм мира нуждается в новом режиме, легко проиллюстрировать примером из частной жизни отдельного организма. Так, протоиерей Николай Павлинов однажды должен был сказать себе, что обычный уклад его жизни следует изменить. Вернувшись домой после обильного обеда у директора корпорации Бритиш Петролеум, хлебосольного Ричарда Рейли, Павлинов почувствовал неприятное покалывание в области печени и принужден был лечь на диван. Раскинувшись на подушках и обозревая вспученный свой живот, Николай Павлинов предался запоздалому раскаянию в обжорстве. Количество съеденного в один присест пришло в противоречие с физическими возможностями отца Николая. Пожалуй, следовало воздержаться и не кушать подряд три тарелки баранины после фазана, фаршированного трюфелями, особенно если учесть, что начинался обед с гусиной печенки. Пожалуй, вовсе излишне было съедать три порции взбитых сливок с вареньем из айвы, и уж точно следовало воздержаться от шоколадных конфет, коими отец Николай завершил трапезу, скушав их ровно восемнадцать штук. Однако легко сказать, как поступить следовало, но значительно труднее так именно и сделать. Как, в самом деле, отказаться от фазана, если к нему подают отменное бургундское, и как воздержаться от баранины, если ее предложено запивать великолепным густым Кьянти, именно того виноградника, который предпочитал Павлинов? И, что еще важнее, обильные возлияния и кушания производились за счет Ричарда Рейли, а отец Павлинов относился к возможности поесть за чужой счет с торжественной серьезностью. Подобно интеллектуальным единомышленникам своим — Борису Кузину, Дмитрию Кротову и прочим либералам — отец Николай никогда не покупал себе обедов сам, и, если случалась такая оказия, и, находясь в одиночестве, он принужден бывал сам оплатить свою трапезу, ему делалось неуютно. Обычно за его стол расплачивались другие, и Николай Павлинов дарил их благосклонной улыбкой: он снисходительно поощрял желание других людей себя накормить. Поглощая дармовую жратву, уминая обильные порции, оплаченные другими, отец Николай словно бы облегчал бремя других, он словно бы говорил им: «видите, я со своей стороны делаю все, что в моих силах, стараюсь, как могу. Я вижу, вам хочется меня накормить — извольте, я готов». Мир вокруг был организован столь здраво и разумно, что, перемещаясь с одного обеда на другой, отец Николай, с одной стороны, отдавал дань социальным и дружеским отношениям, а с другой — мог воплотить свои экуменистические настроения в кулинарном разнообразии. Сегодня же, когда организм его пришел в негодность, Павлинов неожиданно почувствовал, что пришла пора пересмотреть свой режим. Также и приехавший на осмотр протоиерея доктор подтвердил, что ежедневные обеды чреваты поражением печени. Поберегите себя, советовал врач, и отец Николай, прислушиваясь к тупым болям в многострадальном животе, решил внять совету. Требовалось радикальным образом менять образ жизни, и Николай Павлинов должен был принять ответственное, жесткое решение: как жить дальше. Своими планами на будущее он поделился с профессором Татарниковым.

— Продолжаться так, Сереженька, не может, — сказал Павлинов, глядя на Татарникова решительными своими глазами, несколько затуманенными муками обжорства, — в конце концов, я вполне могу воздержаться от ланча и, уж во всяком случае, отказаться от вина за ланчем. Ведь как оно бывает? Приходишь к Аркаше Ситному, он одну бутылочку шабли откроет, потом вторую — сладу с ним нет. Ему-то хорошо: пойдет вечером в оперу, отдохнет. А если у меня еще назначена встреча с Иваном Михайловичем, как быть? Решение однозначное: за ланчем — ни капли. Прямой необходимости в этом нет. Действительно, когда ешь мидий (а ничего лучше для трапезы среди дня я не знаю), не обойтись без шабли — это правда. Но кто сказал, что я не могу обойтись без мидий? Мне вполне достаточно обыкновенной вареной курицы, супа из тыквы, салата из рукколы — и запить все это я могу минеральной водой.

— Минеральной водой? — ужаснулся Татарников, хорошо знавший привычки своего друга, — как так?

— Да, — твердо сказал отец Павлинов, — минеральной водой. Думаю, что хорошая швейцарская минеральная вода (например, «Готард») вполне приемлема. Конечно, пить этот ужасный «Эвиан» я не собираюсь, и кто бы смог такое выдержать? Но Готард, как утверждают, фирма надежная и, если есть необходимость, думаю, я смогу ограничить себя именно Готардом.

— Это и есть подвижничество, — сказал Татарников с уважением, — я на такие подвиги не способен, — и он отхлебнул водки, — а вечером что же ты делать станешь? В гости вовсе ходить не будешь?